Житие протопопа Аввакума

Боярыня Морозова навещает протопопа Аввакума.

XIX век, автор неизвестен

Четыреста лет назад Россия исповедовала одну христианскую православную веру в стенах Единой Соборной Апостольской Церкви. Для испытания крепости веры Господь попускал в этот период многие беды на христиан. Так ненадолго возникли еретики стригольники и жидовствующие (четырнадцатый, пятнадцатый века), да быстро исчезли. Неоднократно покушались на Русскую Церковь и римские папы, пытаясь подчинить ее своей власти. Не поколебало православной веры русского народа и татарское иго, под которым наша держава находилась более двухсот лет. Татары уважительно относились к христианской вере, не вмешивались во внутрицерковную жизнь. Под страхом смерти запрещалось татарам глумиться над иконами, высмеивать образ жизни христиан, препятствовать русским людям служить Богу. Более того, многие татарские правители, их дети приняли святое крещение.

Русская Церковь с самого начала находилась в подчинении у Константинопольского Патриарха. Оттуда присылались в Россию митрополиты для управления Церковью. Греческие Патриархи стали отходить от древнего православного благочестия под влиянием римского папы. В связи с этим, Русская Церковь стала подвергаться нападкам Константинопольского патриарха. Особенно обострились отношения, когда Русская Церковь провозгласила себя независимой от Константинопольского патриархата (середина пятнадцатого века). К этому времени Греческая и вся Восточная церковь утратила чистоту православия под нарастающим влиянием католицизма.

Князья Польши и Литвы не могли мириться с главенствующим положением Русской Церкви на их территориях. Они добились, чтобы Константинопольский Патриарх поставил митрополита в их владениях. Неизбежно юго-западная Церковь подпала под влияние католичества. Не редко архиереи юго-западной Церкви добровольно подчинялись римскому папе. Со временем изменились богослужебные книги, уставы юго-западной Церкви.

Однако, русский православный народ с честью преодолевал все искушения, посылаемые Господом. Он теснее сплачивался вокруг своих духовных пастырей и давал отпор завоевателям христианских душ. В тяжелое смутное время самозванных царей московские Патриархи Иов и Гермоген спасли Россию от гибели, а Русскую Церковь от расколов и ересей. Она сияла многочисленным сонмом православных святителей, чудотворцев, угодников Божиих, славилась великолепием храмов и монастырей. Вскоре она настолько упрочилась, что получила Патриаршество. Москва получила право именоваться Третьим Римом. Патриарх московский Иосиф так определил состояние православия на Руси: «Русская Церковь сияет аки столп до небеси, никогда непоколебима и нерушима, право и истинно, якоже изначала приняла Божественный устав».

В 1551 году в Москве состоялся Стоглавый Собор русских епископов (его постановления включали в себя сто глав). На этом историческом Соборе были отмечены расхождения в церковно-богослужебной практике Греческой и Российской Церквей. Самое главное — была подтверждена истинность старых церковных книг и обрядов. «Сей достопамятный Собор, — говорит русский историк Н.М. Карамзин о Стоглаве, — знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».

А через столетие, когда Русская Церковь достигла наибольшего величия, в ней произошел раскол. Это самая страшная трагедия русского народа. Ни ереси, ни поползновения римского папы, ни глухое недовольство Константинополя не смогли подорвать истинное православие на Руси. Беда пришла, откуда не ждали: из самого сердца Русской Церкви. Все началось с добрых побуждений деятелей Церкви искоренить небрежение к церковным службам, прекратить обсуждение житейских вопросов в храме, не допускать пьянства и ссор среди священства, вернуть старинное благочестие в среду прихожан и священнослужителей.

В конце 40-х годов семнадцатого века царский духовник Стефан Вонифатьев образовал кружок ревнителей благочестия. В него входили царь Алексей Михайлович, архимандрит Новоспасского монастыря Никон (позже — патриарх), протопоп Аввакум, протопоп Иоанн Неронов, протопоп Даниил из Костромы и другие. Они и принялись решать насущные проблемы Церкви по очищению Ее. Ревнители благочестия стали выпускать религиозную, вероучительную и нравоучительную литературу. Этому способствовала и предшествовавшая деятельность Патриарха Иосифа (1642 — 1652 гг.), при котором процветало книгоиздательство. При нем в Московской типографии были отпечатаны многие церковнослужебные книги, в которых предварительно были устранены мелкие погрешности, отмеченные Стоглавым Собором.

Вскоре умный, честолюбивый участник кружка — архимандрит Никон, стал ведущей и направляющей силой. После смерти главы Русской Церкви Иосифа, члены кружка ревнителей древнего благочестия предлагали в сан Патриарха кандидатуру царского духовника Стефана. Однако Никон сумел завоевать доверие и любовь царя, поэтому судьба Патриаршьего Престола уже была предрешена.

25 июля в Успенском соборе Московского Кремля на Соборе Русской Церкви Никон был избран Патриархом. В этот же день в Успенском собрались царь, его приближенные, боярская дума, многочисленное духовенство. Никон же в своей великой гордыне заставил себя ждать очень долго. К нему посылали несколько делегаций от царя. Когда же он изволил при­ быть, то объявил о своем отказе от высокого сана. Царь Алексей Михайлович со слезами просил Никона принять Патриаршье звание.

Наконец Никон смилостивился и дал согласие стать Патриархом, но поставил одно условие: никто не вмешивается в его властные полномочия — ни царь, ни высшее духовенство. Здесь бы и опомниться мудрейшим людям государства, однако члены Собора дали обещание во всем слушаться Патриарха и не чинить препятствий в его самовластии. Это было какое-то наваждение: царь и высшее духовенство по существу всю церковную, да и светскую власть отдали в руки гордеца.

Сразу после своего избрания Патриарх Никон показал свою власть в качестве владыки Русской Православной Церкви, считая себя равным царю в делах управления государством. Никон заручился у царя Алексея Михайловича поддержкой в новом для России деле — проведении церковной реформы. Вначале он убедил царя в необходимости исправить Богослужебные книги и обрядность по греческим образцам. Оба понимали, что греческая церковь давно отошла от древнего благочестия и православных обрядов. Но единообразие между русской и греческой церквями обоим нужно было для решения своих честолюбивых замыслов. Царь Алексей Михайлович хотел воссесть на древний византийский престол, т.е. стать государем всего православного мира, а патриарх Никон — вселенским Патриархом.

1653 год печально известен для всех христиан началом великого раскола, про­изведенного не внешними врагами, а главой Русской Церкви. Патриарх Никон единолично отменил земные поклоны и двоеперстное крестное знамение, которое ведет свое происхождение со времен земной жизни Христа. Взамен потребовал креститься всем тремя перстами, что в народе стали называть «кукишем».

Протопопы Аввакум и Даниил подали царю Алексею обширную челобитную (прошение), в которой обосновали несо ответствие нововведений Патриарха Никона древнему православному благочестию. К челобитной были приложены выписки из древних книг «о сложении перст и о поклонех». Однако царь поддержал Никона и передал ему челобитную на рассмотрение.

Противостояние Патриаршей и царской воле повлекло незамедлительно жестокие гонения на заступников православия. С этого момента протопоп Аввакум стал самым ярым и непримиримым врагом Никона, защитником древнего русского благочестия. Одним из первых настигла его царская «милость» — ссылка в Сибирь. За ним подверглись репрессиям все, кто поднял голос в защиту исконной христианской веры, кто просто отказался осенять себя «кукишем».

В 1654 году Патриарх Никон созвал Собор, на котором убедил членов собора внести исправления в Богослужебные книги, якобы по древним греческим и славянским рукописям. Из 35 членов собора «за» высказались 29, несмотря на тщательный подбор участников Собора Патриархом. Очень многие понимали, что необходимость в исправлении книг отсутствовала, что подтверждается многими исследованиями ученых, богословов во времена Никона и в современности. Книги соответствовали Константинопольским рукописям одиннадцатого — пятнадцатого веков. Епископ Коломенский Павел понимал к чему ведет Никон Русскую Церковь путем введения в действие исправленных книг, поэтому на соборе заявил: «Мы новой веры не примем».

Патриарх Никон самолично на глазах у всего Собора избил епископа Павла, сорвал с него мантию, самовластно без Соборного суда лишил епископства, сослал в монастырь, где страдалец и умер. В последней четверти двадцатого века господствующая Церковь на своем Соборе признала, что дореформенные книги «истинны и Богоспасительны». Таким образом, пореформенная Церковь еще раз подтвердила, что духовный подвиг протопопа Аввакума и его сподвижников не был напрасен. Патриарх Никон, добившись нужного решения от Собора, использовал его для другой цели. Он приказал исправлять книги по новым греческим оригиналам, напечатанным в католических типографии Италии и Франции. Процесс «исправления» книг грозил затянуться на многие годы, так как подлежали исправлению тысячи книг. Тогда патриарх попросту приказал использовать вместо старых c ла вянских и греческих книг современны! книги венецианского и других западных издательств, т.е. поступил совершенно противоположно решению Собора 1654 года. Осуществляя свой преступный замысел — привести Русскую Церковь к единообразию с новогреческой, Никон ввел и другие новшества. В частности, по совету астрологов написание и произношение имени Спасителя «ИСУС» изменил на «ИИСУС»; исключил две просфоры на проскомидии и ввел пятипросфорие; двойную аллилуйю заменил на трегубую аллилуйю; во время крещения, венчания, освящения храма вместо обхождения по солнцу, ввел левое обхождение против солнца.

Православный люд не принимал никонианских нововведений, сопротивлялся им как мог; Безчисленное количество христиан претерпели муки и смерть. Каждому христианину памятны и близки люди, положившие жизнь за чистоту веры. Из всего сонма поборников и страдальцев семнадцатого века яркой звездой сияет Юрьевский протоиерей Аввакум Петрович Кондратьев. Он был сожжен в срубе по царскому указу 14 апреля 1682 г. «за великия на царский дом хулы».

С самого начала реформ Никона протопоп Аввакум бесстрашно возвышает свой голос против неслыханного издевательства над Русской Церковью. Аввакум бесстрашно обличал Никона как слугу «римской веры» и царя, помогающего патриарху в этом черном деле. Укрепляемые примером своего духовного отца, многие отда­ вали себя в руки палачей, с радостью принимая страдания.

Аввакум всячески подбадривал своих чад, возвышенно, поэтически рисуя труднейший подвиг мученичества: «А в огне том здесь небольшое время терпеть, — аки оком мигнуть, так и душа выскочит. Боишься пещи той, дерзай, плюнь на нее, не бойся! До пещи той страх; а егда в нее во­шел, тогда и забыл вся. Егда же загорится, а ты увидишь Христа и ангельские силы с Ним, емлют душу ту от телес, да и приносят ко Христу: а Он — Надежа благословляет и силу ей дает божественную, не уже к тому бывает, но яко восперенна, туды же со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, — рада, из темницы той вылетела ». Одновременно с призывом к страданью, Аввакум увещевает своих единомышленников сохранить христианскую любовь к своим мучителям: «Бог их простит в сии век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго».

Этому в не малой степени способствовало литературное произведение протопопа Аввакума «Житие». Вся душевная красота исконно русского человека, пламенного проповедника истинной веры, несгибаемого страдальца высвечивает в этом автобиографичном труде. Даже Большая Советская Энциклопедия отозвалась о «Житии» Аввакума, как об «одном из шедевров русской литературы». Весь мир обошел его литературный труд «Житие», изданный на многих языках. Настоящий литературный памятник, характеризующий русский народ середины семнадцатого века и его отношение к преобразованиям. За смелые обличения в адрес своих оппонентов «Житие» двести лет оставалось под запретом, и впервые было опубликовано лишь в 1861 году.

Начинает свое «Житие» Аввакум как истинный христианин, с упоминания об отце своем духовном. Ибо никакое серьезное дело верующий человек не должен начинать без благословения духовного наставника. «По благословению отца моего старца Епифания писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, Господа ради, чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет». Так начинает свое произведение исконно русский человек, не желающий уничижать своего языка. Как своевременны эти слова в нынешнее время засилья иноземных словес, выдуманных определений, двусмысленных выражений.

Жизнь подвижника с самого детства была посвящена молитве: отец священник, мать «постница и молитвенница бысть, всегда учаше… страху Божию». Вот и сын привык «по вся нощи молитися». Впоследствии и жену Господь послал Аввакуму «в скудости живяше и моляшеся Богу». Уже в 21 год Аввакум рукоположен в диаконы, а через два года — поставлен в священники. Через восемь лет священнической службы Аввакум рукоположен в протопопы. За время тридцатилетнего служения, Аввакум обрел множество духовных чад — «сот с пять или с шесть будет».

Не щадит себя Аввакум на страницах своего «Жития», все миру изложил и хорошее, и плохое. Попробуйте, осудите — если сами без греха! Труды свои обозначил фразой: «Не почивая, аз, грешный, прилежа во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде и во стране сибирской проповедуя и уча слову Божию…». Грехи же свои без всяких прикрас, с великой душевной мукой описывает. Так, исповедовав молодую женщину, «треокаянный врач, сам разболелся, внутрь жгом огнем блудным». А лечение сам себе прописал страшное: «зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжение».

Аввакум обладал очень чуткой к чужим страданиям душой. Не раздумывая, всту пался за всякого обиженного человека, хотя и обидчики бывали сильны и богаты. Как-то вступился за дочку одной вдовы, отнятую у матери начальником. Так столько претерпел мук от этого человека, что иному и четверти хватило бы для смертного часа: обидчик избивал его у церкви и прямо в церкви; в собственном доме страдальца не только избил, но и грыз руку ему зубами; дважды стрелял из пищали по идущему в церковь Аввакуму; отнял у него все имущество и выгнал из поселка без куска хлеба. И что же Аввакум? — «Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рекл: «благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет! » Такого смирения мог достичь только невероятной веры православный человек.

Мужество истинного священника вновь проявилось во Аввакуме, когда он отказался благословить сына боярина Шереметьева. Тот брил бороду и вел не христианский образ жизни. Снова страдальца наказали: бросили в Волгу и тащили по воде за судном. Рассказывая в «Житии» о мучениях, Боголюбивый Аввакум всегда подчеркивает, что смирение и молитва за врагов изменяет их нрав, приводит к покаянию. Тот же Шереметьев весьма почитал Аввакума впоследствии. «НачальникЕвфимей Стефанович» стрелял из лука и пищали по святому отцу, а в болезни призвал его и покаялся: «прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою!»Выздоровел начальник и стал духовным сыном Аввакума. «Так-то Господь гордым противится, смиренным же дает благодать», — сделал вывод святой отец.

При всем «неудобном» характере Аввакума, сам Государь весьма благосклонно к нему относился, принимал лично, и даже «Божиею волею… велел в протопопы поставить в Юръевец-Повольской». Однако, царская милость не могла спасти обличителя грехов от гнева черни «…человеки с тысящу и с полторы… били батожьем и топтали; и бабы были с рычагами. Грех ради моих, замертва убили и бросили под избной угол». Снова истинному Христову слуге пришлось бежать. «А жена, и дети, и домочадцы, человек с двадцеть, в Юрьевце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты!» Намерен был найти пристанище в Костроме у протопопа Даниила, однако и тот был в гонениях. «Ох, горе! везде от дьявола житья нет?’ — восклица ет гонимый.

Удивительный человек, — никого из людей не винит за страдания, только собственные грехи поминает, да козни диавола. А козни эти беспрерывной чередой сопровождали горящего верой неистового протопопа. А тут пришла самая страшная беда: царский духовник Стефан отказался принять патриаршество „и указал на Никона митрополита. Царь ево послушал, и пишет к нему послание навстречю: преосвященному митрополиту Ниши новгороцкому и великолуцкому и всея Руси радоватися, и прочая“. Аввакум знал ли сьи повадки Никона, но и предположить не мог, как резко переменится бывший соратник по кружку ревнителей благочестия. » Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в крестовую пускать«. А дальше и Святая православная Церковь подверглась страшным нападкам со стороны нового патриарха. «Житие» так излагает начало гонений: «В пост великой прислал память к Казанской к Неронову Ивану… В памяти Никон пишет: «Год и число. По преданию святых апостол и святых отец, не подобает во церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам тво рити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились».

Немногие еще осознали суть происходящего, но Аввакум сразу понял и ужаснулся «…зима хощет выти; сердце озябло, и ноги задрожали». Получив этот ужасный приказ, Неронов уединился в Чюдов монастырь для семидневной молитвы. «И там ему от образа глас бысть во время молитвы: «время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!» Быстро слух об этом чуде разнесся среди священников Русской православной церкви. Однако, немногие рискнули своим положением и головой ради чистоты веры. Аввакум с Костромским протопопом Даниилом «…написав из книг выписки о сложении перст и о поклонех, и подали государю; много писано было; он же, не вем где, скрыл их; мнитмися, Никону отдал». Вот так! Истинное духовенство Руси взывает к помазаннику Божию, а тот отдает их в руки разрушителю православия.

Скорехонько настигла Аввакума тяжкая десница нечестивого Никона. Взяли его прямо в церкви. «…На патриархове дворе на чепъ посадили ночью. Егда ж россветалов день недельный, посадили меня на телегу, и ростянули руки, и везли от патриарховадвора до Андроньева монастыря и тут на чепи кинули в темную полатку, ушла в землю, и сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялся на чепи, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно». Голод и жажда одолевали святого отца. Страдания Аввакума вознаградились Отцом Небесным: «…после вечерни ста предо мною, не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чёпью к лавке привел и посадил и ложку в руки дал и хлеба немножко и штец похлебать, — зело прикусны, хороши! — и рекл мне: „полно, довлеет ти ко укреплению!“ Да и не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало! Дивно только — человек; а что ж ангел ? ино нечему дивитца — везде ему не загорожено».

А утром вывели из тюрьмы слуги Никона и продолжили издевательства: рукоположенного священника на цепи таскали по церкви, плевали в лицо, драли за волосы, требовали признать никонианскую ересь. Аввакум же громогласно продолжал обличать его святотатство, да молиться за обидчиков: «Бог их простит всии век и в будущий: не их то дело, но сатаны лукаваго».

По милости царской жизнь сохранили Аввакуму, но сослали в Сибирь с женою и детьми. Великие муки претерпел протопоп за время пути. «Протопопица младенца родила; больную в телеге и повезли до Тобольска; три тысящи верст недель с тринадцеть волокли телегами и водою и сань ми половину пути» .

Но дух страдальца только крепчал в вере. Недолго он прослужил в Тобольске спокойно. Снова бросился на защиту обиженного дьяка Антония, укрыл его в церкви своей. Обидчик же — Иван Струна «…со брався с людьми, во ин день прииде ко мне в церковь, — а я вечерню пою, — и вскочил в церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время двери церковный затворил и замкнул и никово не пустил, — один он, Струна, в церкви вертится, что бес. И я, покиня вечерню, с Антоном посадил ево среди церкви на полу и за церковный мятеж: постегал ево ременем нарочито-таки; а прочий, человек с двадцеть, вси побегоша, гонима Духом Святым. И покаяние от Струны приняв, паки отпустил ево к себе».

Но покаяние было не долгим. Вскоре «сродницы же Струнины, попы и чернцы, весь возмутили град, да како меня погу­ бят», — пишет Аввакум. И начались но­ вые муки: топить его пытались, посто­ янно ломились в избу, не давали слу­ жить в церкви. «Мучился я с месяц, от них бегаючи втай; иное в церкве ночую, иное к воеводе уйду, а иное в тюрьму просился, — ино не пустят». Заступлением Архиепископа, вскоре освободился Аввакум от гонений ничтожного человека.

Но тут напасть большая приключилась: «велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову». Уже в пути застал новый указ — «велено в Дауры вести — двадцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк, — людей с ним было 600 человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня».

Плаванье по Тунгузке-реке чуть не закончилось гибелью всей семьи Аввакума. Так описывает он происшедшее: «…дощенник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: „Господи, спаси! Господи, помози!“ И Божиею волею прибило к берегу нас».Поистине вера творит чудеса!

А тут и Пашков приступил к исполнению Никонова приказа, благо повод скоро дал мучителю Аввакум. Плыли с ними в монастырь две пожилые вдовы, желавшие постричься в монахини. А самодур принуждал их замуж пойти. Заступился святой отец за беззащитных женщин по христианскому обычаю. Пашков приказал отправить на берег семью Аввакума, чтобы пешком шел к месту своей ссылки. " О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие —многое множество, птицы разные. На тех горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверьми, и со змиями, и со птицами витать«.

Послал Аввакум Пашкову письмо на его судно: «Человече! убойся Бога, седящаго нахерувимех и призирающаго в безны, Его оке трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь». Не привык Пашков слушать назидания и приказал доставить Аввакума к нему. «…Взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: „поп ли ты или роспоп?“ И аз отвещал: „аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?“ Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разволокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: „Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!“ Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: „пощади!“ Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побои вскричал я к нему: „полно бить тово!“ Так он вели перестать. И я промолыл ему: „за что ты меня бьешь? ведаешь ли?“ И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощенник оттащить: сковали руки и ноги и на беть кинули».

Пока били Аввакума, молитва его укрепляла. А под холодным осенним дождем одинокий, избитый до полусмерти Аввакум возроптал в ночи: «за что Ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я ведь за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» И вдруг резко усилились боли, «сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред Владыкою, и Господь — свет милостив: не поминает наших беззаконий первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть». Близок Господь к страдальцу был: враз напомнил ему, в чьих руках каждый наш вздох, и милость Свою, не помедлив, проявил.

Но не всю еще чашу горечи испил Аввакум за свои кощунственные слова. Пашков придумал новую казнь протопопу. Доплыв до самого большого порога Падуна, поставили Аввакума под воду, падающую с высоты. «Сверху дождь и снег, а на мне на плечи накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине,- нужно было гораздо. Из лодки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на Бога вдругоряд». Великий знаток Священного Писания, подбадривал себя Аввакум cловами апостолов: " Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам Бог«.

Описывая все — и плохое, и хорошее, Аввакум показал жизнь во всей ее полноте и многообразии. Особенно важно, что всякий факт изложен с позиции глубоко верующего человека. Даже на этом скорбном пути, Аввакум отметил и подробно изложил, как Господь скор бывает на возмездие и на благое чудо. Вскоре Пашков испытал на себе кару Божию: «40 дощенников все прошли в ворота, а ево, Афонасъев, дощенник, — снасть добрая была, и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, — взяла силу вода, паче же рещи, Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощенник на камень бросила вода через ево льется, а в нево нейдет. Чюдо, как то Бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощеннике». Сын Пашкова Еремей заступался раньше за Аввакума перед отцом и тут стал говорить: «Батюшко, за грех наказует Бог! напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил; пора покаятца, государь!» Рассвирепел Афанасий и трижды стрелял из пищали по родному сыну, но всякий раз осечка была. Тут Пашков расплакался и сказал: " Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует Бог!" Возрадовался Аввакум: «яко косен Бог во гнев, а скор на послушание».И дощенник сам сошел с камня и стал носом против воды. На основе этой истории Аввакум изложил на страницах «Жития» маленькую проповедь о христианских взаимоотношениях отцов и детей. " Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: «прости, барте, Еремей, правду ты говоришь!» Он же, прискоча, пад, поклонися отцу и рече: «Бог тебя, государя, простит! я пред Богом и пред тобою виноват!» И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: Бог любит тех детей, которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его?«

Наконец, закончилась часть мучительного пути — зима стала в Сибири. Обнаженного, голодного Аввакума держали в холодном Брацком остроге. С великим терпением переносил Боголюбивый Аввакум новые напасти: «… Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, — и батожка не дадут, дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: „прости!“ — да сила Божия возбранила, — велено терпеть». Смирение протопопа вознаградилось: Пашков поместил его в избу, где он всю зиму в оковах провел с заложниками и собаками.

Человеку в тысячу раз легче переносить свои беды, чем знать о мучениях близких, которых не можешь освободить от мук. Сердце заходится читать эти строки: «А жена с детьми верст с двадцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зимуту всю, — лаяла да укоряла. Сын Иван — невелик был — прибрел ко мне побывать после Христова рожества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрьму, где я сидел: ночевал, милой, и замерз было тут. И на утро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери, — руки и ноги ознобил».

Будьте благословенны, великие страдальцы!

Весна принесла с собой продолжение пути и новые мытарства. Большая часть вещей и книги Аввакума были разграблены налегке поплыл он с семьей дальше. Часть пути пришлось Аввакуму тянуть судно бечевой без еды и сна. Трижды тонул, да Господь не дал скорой смерти. Последние вещи Аввакума остались под водой. «Да што петь делать, коли Христос и Пречистая Богородица изволили так?» — смиренно пишет спасенный.

Быстро лето пролетело. Пашков распорядился зимой волоком тащить суденышки. Голодный, обессиленный Аввакум еле дожил до весны в непомерных трудах. Это лето было уже четвертым после отправления из Тобольска. " Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работныя водяныя бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные: лишо станут мучить — ано и умрет!«

Голод оказался самым страшным разбойником на долгом пути: «…по степямскитающеся и по полям, траву и корение копали, …зимою — сосну; а иное кобылятины Бог даст, и кости находили от волков пораженных зверей, и что волк не доест, мы то доедим. Ох, времени тому?» Горько смотреть было протопопу на семью свою, страдающую вместе с ним. Терпеливица жена спросила как-то: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» . «Марковна, до самыя смерти!» — ответил супруг. «Она же, вздох ня, отвещала: „Добро, Петровичь, ино еще побредем“.

Глядя на страдания своих близких, печалился Аввакум. И в то же время крамольные мысли посещали его о преимуществах одинокого пути. Отвечать за свои слова и поступки легче, чем идти на духовный подвиг, зная незавидную судьбу жены и детей. » Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня". И тут истинная подвижница-жена раскрывается во всей исключительной духовной красоте: " Что, господине, опечалился еси?" Аз же ей подробну известих: «жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? — связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи помилуй! что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: „привязался жене, не ищи разрешения; егда отрешиши ся, тогда не ищи жены“. Аз тя и с детьми еси благословляю: дерзай проповедати слово Божие попрежнему, а о нас не тужи; донде же Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, — обличай блудню еретическую!» Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах попрежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со дерзновением обличал«.

Много кричат современные феминисты и демократы о равенстве между полами, о достоинствах слабого пола, но все это — потребительское отношение к женщине. Аввакум на страницах бессмертного своего произведения запечатлел образ супруги как идеал матери, подруги, опоры и утешительницы, недосягаемый для нынешнего поколения женщин. Истинная, охранительная любовь к продолжательницам рода человеческого была проявлена только Исусом Христом. И в «Житии» мы встречаем такое же тонкое понимание женской природы; «… мы-то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро».

Горе в пути постигло протопопа с женой. Дети «…с прочими, скитающеся по горам и по острому камению, наги и боси, травою, корением перебивающеся, кое-какмучилися», да не все выжили. Похоронили супруги в пути двоих сыновей. Но в страшные времена эти скорбел Аввакум больше о том, что преступал заповеди Божий и ел непотребное с голоду. «Увы грешной душе! Кто даст главе моей воду и источник слез, да же оплачю бедную душу свою, юже зле погубих житейскими сластьми?»

В Даурии тоже было не сладко, — более шести лет неурожай был. Семья Аввакума голодала. Дети побирались Христа ради. «Да што же делать? пускай, горькие, мучатся все ради Христа! Быть тому так за Божиею помощию. На том положено, ино мучитца веры ради Христовы». За годы бесконечных мытарств и дорог, много передумал Аввакум о своей жизни и пришел к выводу: «Любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца».

За великую веру и терпение Господь дал Аввакуму великую силу — исцелять больных да бесноватых. Сам автор «Жития» так говорит: «Простите! Во искусе то на Руси бывало, — человека три-четыре бешаных приведших бывало в дому моем, и, за молитв святых отец, отхождаху от них беси, действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия — Света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу, молебная певше во имя Христово, и сила Божия отгоняше от человек бесы, и здрави бываху, не по достоинству моему, — никако же, — но по вере приходящих. …Бог идеже хощет, побеждается естества чин». Сам Афанасий Пашков — мучитель просил святого отца исцелить двух жещин. Не смог отказать Аввакум в помощи. Лечение применялось Аввакумом самое действенное: «…я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал, и маслом мазал, и, как знаю, действовал; и бабы о Христе целоумны и здравы стали. Я их исповедал и причастил… Я, кроме сих тайн, врачевать не умею».

И снова в путь. По приказу Пашкова больше месяца добирались пешком по голому льду к Русе. До места пришли чуть живые от голода и холода. Тут беда у злодея Пашкова приключилась: тяжко заболел сын, ручка и ножка высохли. Как не злобствовали на Аввакума, а за помощью к нему же и прислали. «А я лежу под берестом наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где: в дождь прилунилось, одежды не стало, а зимовье каплет, — всяко мотаемся. …Потом и больнова принесли, велела перед меня положить; и все плачют и кланяются. Я-су встал, добыл в грязи патрахель и масло священное нашел. Помоля Бога и покадя, младенца помазал маслом и крестом благословил. Робенок, дал Бог, и опять здоров стал, — с рукою и с ногою. Водою святою ево напоил и к матери послал». С радостью за раскаяние мучителя, Аввакум пишет о Пашкове: «…поклоняся низенько мне, а сам говорит: «Спаси Бог! отечески творишь, — не помнишь нашева зла».

Аввакум был человек необыкновенной силы духа, но все же — человек. Не всегда Бог давал силу преодолеть искушения, — согрешал как все мы. Однажды Афанасий Пашков, отправляя Еремея с войском на войну, заставил гадать шамана об успехе предприятия. Тот и нагадал полную победу с подачи нечистой силы. Прозорливый Аввакум же чувствовал, что погибнет сын Пашкова и войско пропадет. И захотелось ему наказать людей, поверивших во врага Христова. «Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: «послушай мене, Боже! послушай мене, Царю Небесный, Свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроивши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!.. В то время жаль мне их: видит душа моя, что им побитым быть, а сам таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне; а я им говорю: „Погибнете там!“ Как поехали, лошади под ними взоржали вдруг, и коровы тут взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли; ужас на всех напал. Еремей весть со слезами ко мне прислал: чтоб батюшко-государь помолился за меня». Выполнил Аввакум просьбу ту, «жаль стало Еремея мне: стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил».

В обусловленный срок Еремей с войском не возвратился. Пашков счел виновником Аввакума и стал готовить застенок для пыток. Как истинный христианин протопоп подготовил душу свою молитвой, предвидя мучительный конец от огненных пыток. Попрощался с женой и детьми, сказав напоследок: «Воля Господня да будет! Аще живем, Господеви живем; аще умираем, Господеви умираем». Но Божья воля была благой на этот раз. Уже палачи подходили к избе Аввакума, как навстречу им — раненый Еремей. Он-то и вернул палачей обратно. Прав оказался протопоп во всем. Еремей так доложил отцу о результатах военного похода: «И как войско у него побили все без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седмь дней, — одну съел белку, — и как моим образом (образом Аввакума) человек ему во сне явился и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать, он же, вскоча, обрадовался и на путь выбрел». Молитва раскаявшегося Аввакума спасла Еремея, но десять лет еще пришлось Аввакуму страдать за свой грех.

Одна из историй, поведанная Аввакумом, поражает неземной силой всепрощения и любви. Согласно приказу из Москвы надлежало Пашкову и Аввакуму ехать «на Русь». Желая расквитаться с непокорным протопопом, Пашков не взял Аввакума с собой. Очень надеялся, что смерть найдет Аввакума в пути без припасов и без охраны едущего. Но автор «Жития» вверил себя Богу, и «… месяц спустя после ево, набрав старых и больных и раненых, кои там негодны, человек с десяток, да я с женою и с детьми — семнадцеть нас человек, в лодку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же Бог наставит, ничево не бояся. Книгу Кормчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в иную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покается о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая. Сего не хотели мне выдать; а он ушел в лес от смерти и, дождався меня на пути, плачючи, кинулся мне в карбас. Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я-су, — простите! — своровал: яко Раав блудная во Ерихоне Исуса Наввина людей, спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, — лишо говорят: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!»

Кто ныне может поступиться ради спасения врага спокойствием семьи, кто может пожертвовать жизнью за грешника и своего мучителя, кто может сделать это по зову сердца, не ожидая награды? А ведь в «Житии» нет ни слова о страхе своем, ни восхищения подвигом жены и дочерей. Есть только стыд и раскаяние за ложь во спасение: «…простите Бога ради, —лгал в те поры и сказывал: „Нету ево у меня!“— нехотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез… простите же меня, что я лгал тогда. Каково вам кажется ? не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же сделала, да писание ея похвалят за то. И вы, Бога ради, порассудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. …Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на страшном суде сего дела».

Как и ветхозаветные святые, Аввакум радовался невзгодам и мучениям, ведущим ко спасению души. Потому бесстрашно бросался в бой со всеми еретиками и вероотступниками. Реформы Никона, расколовшие истинное православие на два непримиримых лагеря, Аввакум воспринимал как личную трагедию. Он говорил: «Меня благословляют московские святители Петр, и Алексей, и Иона, и Филипп, — я по их книгам верую Богу моему чистою совестию и служу; а отступников отрицаюся и кляну, — враги они Божий, не боюсь я их, со Христом живучи! Хотя на меня каменья накладут, я со отеческим преданием и под каменъем лежу, не токмо под шпынскою воровскою никониянскою клятвою их, А щто много говорить? Плюнуть на действо то и службу ту их, да и на книги те их новоизданныя, — так и ладно будет! Станем говорить, како угодити Христу и Пречистой Богородице, а про воровство их полно говорить. Простите, брате никониане, что избранил вас; живите, как хочете. …20 лет тому уж прошло; еще бы хотя столько же Бог пособил помучитца от вас, ино бы и было с меня, о Господе Бозе и Спасе нашем Исусе Христе! »

Чуткая, страдающая беспрестанно, душа Аввакума не очерствела. Подробно и удивительно поэтично описывает он богатства Сибири. «Погода окинула на море, имы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, — или со сто, или с осмьдесят верст. Егда к берегу пристали, востала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки, — двадцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их палатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и дворы, — все Богоделанно. Лук на них растет и чеснок, — болыши романовскаго луковицы, и сладок зело. Там же растут и конопли Богорасленныя, а во дворах травы красныя и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окиане море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирни гораздо, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово — Света наделано для человеков, чтоб, успокояся, хвалу Богу воздавал».

И с горечью замечает: «А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно; без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тьму, — день судный коегождо явит». Но тут же спохватывается : «Простите мя, аз согрешил паче всех человек».

Путь до Москвы был крестным путем подвижника: «…по всем городам и селам, воцерквах и на торгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть. Таже приехал к Москве. Три годы ехал из Даур, а туды волокся пять лет против воды; восток все везли, промежду иноземских орд и жилищ. Много про то говорить! Бывал в иноземских руках. На Оби великой реке предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртыше реке собрание их стоит: ждут березовских наших с дощенником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: „Христос со мною, а с вами Той же!“ И оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали, —Медведев я у них накупил, — да и отпустили меня. Приехав в Тобольск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда. А я, не раз бираючи, уповая на Христа, ехал посреде их. Приехал на Верхотурье, — Иван Богданович Камынин, друг мой, дивится же мне: „Как ты, протопоп, проехал?“ А я говорю: „Христос меня пронес, и Пречистая Богородица провела; я не боюсь никово; одново боюсь Христа“.

Не сбылись надежды Пашкова, не погиб Аввакум в дороге. В Москве его принимали как родного: » Таже в Москве приехал, и, яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, — все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам из палатки выскочил ко мне, благословился от меня, и учали говорить много-много, — три дни и три нощи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здороволи-де, протопоп, живешь? еще-де видатца Бог велел!» И я сопротив руку ево поцеловал и пожал, а сам говорю: жив Господь, и жива душа моя, царь-государь; а впредь что изволит Бог!" Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить?

Прошло уже то! Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремли и, в походы мимо двора моево ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «благослови-де меня и помолися о мне!» И шапку в ыную пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил, едучи верхом. А из кареты высунется, бывало, ко мне. Таже и вся бояря после ево челом да челом: «Протопоп, благослови и молися о нас!» Как-су мне царя тово и бояр тех не жалеть? Жаль, о-су! видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними соединился в вере; аз же вся сии яко уметы вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет «.

Сколько же может человек вынести от людей и простить их? Читая «Житие» и примеряя на себя жизненные ситуации Аввакума, понимаешь: как непомерно тяжела для исполнения заповеданная нам Христом любовь, особенно любовь к врагам. Только непрерываемая молитва позволит следовать этим путем!

Очень скоро Аввакум понял, что за любовь да ласку платить надобно. Причем платить вероотступничеством. Ведь не откажешься участвовать в общей молитве с «миленьким» царем! Но милостив Господь к Аввакуму, предупредил его о страшных последствиях в снах: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!» Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины, — шаловал с ними в церкве той при воеводах; да с приезду смотрел у них просвиромисания дважды или трижды, в олтаре у жертвенника стоя, а сам им ругался; а как привык ходить, так и ругатца не стал, — что жалом, духом антихристовым и ужалило было. Так меня Христос-Свет попужал и рече ми: "По толиком страдании погибнуть хощешь? блюдися, да не полма рассеку тя!"‚ Я и к обедне не пошел и обедать ко князю пришел и вся подробну им возвестил«.

Упрекая себя за расслабление в царских покоях, вспомнил Аввакум истинные чудеса любви Христовой к нему, грешному: «Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толсты замерзают, — близко человека толщины; пить мне захотелось и, гараздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нельзя, озеро верст с восьмъ; стал, на небо взирая, говорить: „Господи, источи вый из камени в пустыни людям воду, жаждущему Израилю, тогда и днесь Ты еси! напой меня, ими же веси судьбами, Владыко, Боже мой!“ Ох, горе! не знаю, как молыть; простите, Господа ради! Кто есмь аз? умерый пес! — Затрещал лед предо мною и расступился чрез все озеро сюду и сюду и паки снидеся: гора великая льду стала, и, дондеже уряжение бысть, аз стах на обычном месте и, на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленьку, и я, падше, насытился. И плачю и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинула ся, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду куды мне надобе, к детям».

Многие христиане оправдывают свое нерадение к Богу отсутствием времени на молитву. Молитесь, как молился Аввакум: «Идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню, и завтреню, или часы — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно, и станем на стану, а не по мне товарищи, правила моево не любят, а идучи мне нельзя было исполнить, и я, отступя людей под гору или в лес, коротенько сделаю — побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складеньки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресный дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало, и в воскресныя дни, едучи, пою. Егда гораздо неизворотно, и я хотя немножко, — а таки поворчю. Яко же тело алчуще желает ясти и жаждуще желает пити, тако и душа… брашна духовнаго желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека; но глад велий человеку — Бога не моля, жити».

Еще одну мудрость почерпнет читатель из произведения Аввакума: встал на путь христианского благочестия, — не отступай! Иначе горькие плоды своих метаний пожинать придется. Господь по великой любви Своей по-первости напомнит, а потом и суровую кару пошлет отступнику. Случилось такое и с Аввакумом: «…от немощи и от глада великаго изнемог в правиле своем, всего мало стало, только павечернишные псалмы, да полунощницу, да час первой, а больши тово ничево не стало; так, что скотинка, волочюсь; о правиле том тужу, а принять ево не могу; а се уже и ослабел. И некогда ходил в лес по дрова, а без меня жена моя и дети, сидя на земле у огня, дочь с матерью — обе плачют. Огрофена, бедная моя горемыка, еще тогда была невелика. Я пришел из лесу — зело робенок рыдает; связавшуся языку ево, ничего не промольп, мичит к матери, сидя; мать, на нее глядя, плачет. И я отдохнул и с молитвою приступил к робяти, рекл: » О имени Господни повелеваю ти: говори со мною! о чем плачешь?" Она же, вскоча и поклоняся, ясно заговорила: «Не знаю, кто, батюшко государь, во мне сидя, светленек, за язык- от меня держал и с матушкою не дал говорить; я тово для плакала, а мне он говорит: скажи отцу, чтобы он правило по- прежнему правил, так на Русь опять все выедете; а буде правила не станет править, о нем же он и сам помышляет, то здесь все умрете, и он с вами же умрет».

Прекрасные примеры силы молитвы излагает Аввакум в своем «Житии». Так стал он «… Пашкову говорить, чтоб и он вечерни и завтрени пел, так Бог вёдро даст, и хлеб родится, а то быти дожди беспрестанно; ячменцу было сеено небольшое место за день или за два до Петрова дни, — тотчас вырос, да и сгнил было от дождев. Я ему про вечерни и завтрени сказал, и он и стал так делать; Бог ведро дал, и хлеб тотчас поспел. Чюдо-таки! Сеен поздо, а поспел рано. Да и паки бедной коварничатъ стал о Божием деле. На другой год насеел было и много, да дождь необычен излился, и вода из реки выступила и потопила ниву, да и все розмыло, и жилища наши розмыла. А до тово николи тут вода не бывала, и иноземцы дивятся. Виждъ: как поруга дело Божие и пошел страною, так и Бог к нему странным гневом! …Нам надобе вся сия помнить и не забывать, всякое Божие дело не класть в небрежение и просто и не менять на прелесть сего суетнаго века».

Как часто в угоду своим близким, мы поступаемся христианскими принципами своих святых отцов! При этом боимся оттолкнуть людей своей суровостью, не хотим лишиться житейских благ, опасаемся навлечь гнев, насмешки, презрение, непонимание. И утешаем себя надеждами когда-нибудь, как-нибудь, потихонечку обратить близких на путь истинного православия. И вдруг понимаем, что мы сами стоим на скользком пути ереси. Даже такой молитвенник, как Аввакум претерпел такие искушения:"Видят оне, что я не соединяюся с ними, приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу, чтоб я молчал. И я потешил ево: царь-то есть от Бога учинен, а се добренек до меня, — чаял, либо помаленьку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе книги править, и я рад сильно, — мне то надобно лутче и духовничества. Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица десеть рублев же денег, Лукьян духовник десеть рублев же, Родион Стрешнев десеть рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных и нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною! У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя жил во дворе, понеже дочь мне духовная, и сестра ее, княгиня Евдокея Прокопьевна, дочь же моя. Светы мои, мученицы Христовы! И у Анны Петровны Милославские покойницы всегда же в дому был. А к Феодору Ртищеву бранитца со отступниками ходил«.

Недолго терпел Аввакум ересь близ себя: «Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничто же успевает, но паче молва бывает, — паки заворчал, написав царю многонько-таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу, общую святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика».

Царская «милость» не заставила себя долго ждать. Как ни гож был Аввакум в качестве священнослужителя и духовного отца многих высокопоставленных лиц, да никто не хотел ради него менять что-либо на Руси. Письмо очень огорчило и напугало царя. «И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, когда молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби Христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истину, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: „Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять“.

Сказывал боярин Петр Михаилович Салтыков. Да и повезли на Мезень, надавали былокое-чево во имя Христово люди добрые много, да все и осталося тут; токмо с женою и детьми и с домочадцы повезли. А я по городам паки людей Божиих учил, а их, пестрообразных зверей, обличал. И привезли на Мезень».

Продержав в ссылке полтора года, московкие власти вновь доставили Аввакума в столицу. Опасен он был и на Мезени, поскольку народ сердцем чувствовал правду. Люди с радостью шли за чистым и пламенным духовным воином Христовым, не желая покоряться нововведениям церковным. По-первости царь и никонианское духовенство пытались вразумить Ав вакума. Так изложена эта часть «Жития»:

«И привёзше к Москве, отвезли под начал в Пафнутьев монастырь. И туды присылка была, — тож да тож говорят: „Долго ли тебе мучить нас? соединись с нами, Аввакумушко!“ Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза! Сказку им тут с бранью с большою написал и послал с дьяконом ярославским, с Козмою, и с подьячим двора патриарша. Козма тот не знаю кое­го духа человек: въяве уговаривает, а втай подкрепляет меня, сице говоря: „Протопоп! не отступай ты старова тово благочестия; велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь; не гляди на нас, что погибаем мы!“ И я ему говорил сопротив, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: „Нельзя; Никон опутал меня!“ Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, также уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево, горюна; болыши тово нечева мне делать с ним; ведает то Бог, что будет ему».

Письмо это было последней каплей, переполнившей терпение патриарха и царского двора. Если раньше жизнь Аввакума была невыносимо тяжкой по причине духовного гнета, телесных мучений, страданий членов семьи, то теперь настали вовсе черные дни — надругались над священническим саном Аввакума. Но даже в этот страшный миг Аввакум ангельски терпелив, полон всепрощенья к людям и благодарности Богу за Его мудрость в воспитании человечества:«Таже, держав десетъ недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки на Москву, и в крестовой, стязався власти со мною, ввели меня в соборной храм и стригли по переносе меня и дьякона Феодора, потом и проклинали; а я их проклинал сопротив; зело было мятежно в обедню ту тут. И, подержав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу к Николе в монастырь. И бороду враги Божий отрезали у меня. Чемущ быть? волки то есть, не жалеют овец! оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лбу. Везли не дорогою в монастырь — болотами да грязью, чтоб люди не сведали. Сами видят, что дуруют, а отстать от дурна не хотят: омрачил дьявол, — что на них и пенять! Не им было, а быть же было иным; писанное время пришло по Евангелию: «Нужда соблазнам прийти ». А другой глаголет евангелист: «Невозможно соблазнам не прийти, но горе тому, им же приходит соблазн». Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегутся, да же убелятся, да же искуснии явленны будут в вас. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего Света, пострадать!«

В дальнейших строках Аввакума хорошо описаны страдания царя — «тишайшего Алексея Михайловича», согрешившего против Русского православия, да мучающегося от этого; нравственные страдания людей, вынужденных принять никонианскую ересь. «Держали меня у Николы в студеной полатке семнадцеть недель. Тут мне Божие присещение бысть; чти в Цареве послании, тамо обрящеши. И царь приходил в монастырь; около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да уж то воля Божия так лежит. Как стригли, в то время велико нестроение вверху у них бысть с царицею, с покойницею: она за нас стояла в то время, миленькая; напоследок и от казни отпросила меня. О том много говорить, Бог их простит! Я своево мучения на них не спрашиваю, ни в будущий век. Молитися мне подобает о них, о живых и о преставльшихся. Диявол между нами рассечение положил, а оне всегда добры до меня. Полно тово! И Воротынской бедной князь Иван тут же без царя молитца приезжал; а ко мне просился в темницу; ино не пустили горюна; я лито, в окошко глядя, поплакал на него. Миленькой мой! боится Бога, сиротинка Христова; не покинет ево Христос! Всегда-таки он Христов да наш человек. И все бояре те до нас добры, один дьявол лих. Что-петь сделаешь, коли Христос попустил! Князь Ивана миленькова Хованскова и батожьем били, как Исайю сожгли. А бояроню ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нея уморили, и ея мучат; и сестру ея Евдокею, бивше батогами, и от детей отлучили и с мужем розвели, а ево, князь Петра Урусова, на другой-де женили. Да что-петь делать? Пускай их, миленьких, мучат: Небеснаго Жениха достигнут. Всяко то Бог их перепровадит век сей суетный, и присвоит к себе Жених Небесный в чертог Свой, праведное солнце, свет, упование наше! Паки на первое возвратимся».

Жизнь Аввакума есть ярчайший пример главной христианской истины — страдание просветляет христианина, приближает его к Господу. Сколько раз мученик был направляем и спасаем Всеблагой рукой! Множество раз совершались чудеса Аввакумом по воле Божией. Одно из событий произошло в Пафнутьёвом монастыре, где пришлось Аввакуму около года просидеть на цепи:

" У сего келаря Никодима попросился я на велик день для праздника отдохнуть, чтоб велел, дверей отворя, на пороге посидеть; и он, наругав меня, и отказал жестоко, как ему захотелось; и потом, в келью пришед, разболелся: маслом соборовали и причащали, и тогда-сегда дохнет. То было в понедельник светлой. И в нощи против вторника прииде к нему муж во образе моем, с кадилом, в ризах светлых, и покадил его и, за руку взяв, воздвигнул, и быстъ здрав. И притече ко мне с келейником ночью в темницу, — и дучи говорит: «Блаженна обитель, — таковыя имеет темницы! блаженна темница — таковых в себе имеет страдальцов! блаженны и юзы! И пал предо мною, ухватился за чепь, говорит: „Прости, Господа ради, прости, согрешил пред Богом и пред тобою; оскорбил тебя, — и за сие наказал мя Бог“. И я говорю: „Как наказал? повеждь ми“. И он паки: „А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал и поднял, — что-де запираешься!“ А келейник, тут же стоя, говорит: „Я, батюшко государь, тебя под руку вывел из кельи, да и поклонился тебе, ты и пошел сюды“. И я ему заказал, чтоб людям не сказывал о тайне сей. Он же со мною спрашивался, как ему жить впредь по Христе, или-де мне велишь покинуть все и в пустыню пойти? Аз же его понаказав, и не велел ему келарства покидать, токмо бы, хотя втай, держал старое предание отеческое».

Аввакум творил добрые дела во славу Божию, не желая и чураясь людской славы. Он сердцем чувствовал, сколько вреда таится в людской похвале и как легко впасть в грех гордыни, самовосхваления. Потому просил келаря не рассказывать о случившемся. Но кто же из людей не поделится своей радостью? Вот и Никодим: «… отыде к себе и на утро за трапезою всей братье сказал. Людие же бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учу от писания и пользую словом Божиим; в те времена и врази кои были, и те примирилися тут. Увы! коли оставлю суетный век сей ? Писано: „Горе, ему же рекут добре вси человецы“. Воистину не знаю, как до краю доживать: добрых дел нет, а прославил Бог! То ведает Он, — воля Ево ».

Страшно служителю Христа видеть, как тысячелетнее православие гибнет от рук нечестивцев. Еще страшнее быть в цепях и осознавать свое бессилие перед властной толпой еретиков. Но совсем невыносимо лишиться возможности бросить слова обличения этим иудам. К счастью Аввакума, Господь не отнял этого благого дара у него: «Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели, — от писания с патриархами говорил много; Бог отверз грешные мое уста, и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли: » Что-де ты упрям? вся-де наша Палестина, — и серби, и албанасы, и волохи, и римляне, и ляхи, — все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестишься пятью персты — так-де не подобает!" И я им о Христе отвещал сице: «Вселенстии учитилие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, — да и дивить на вас нельзя: немощны есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна. Никон волк со дьяволом предали тремя персты креститца; а первые наши пастыри, яко же сами пятью персты крестились, такожде пятью персты и благословляли по преданию святых отцов наших: Мелетия антиохийскаго и Феодора Блаженнаго, епископа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая персты креститися и благо словляти повелевает, яко ж прежний святии отцы, Мелетий и прочий, научиша. Тогда при царе Иване быша на соборе знаменоносцы Гурий и Варсонофий, казанские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, от святых русских».

Горячая речь унижаемого, непрерывно мучимого Аввакума, зажгла сердца присутствующих дьявольской злобой: «…что волчонки, вскоча, завыли и блевать сталина отцев своих, говоря: „глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не ученые- де люди были, — чему им верить? Они-де грамоте не умели!“ О, Боже святый! како претерпе святых Своих толикая досаждения? Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, колько мог, и последнее слово рекл: » Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: «Лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы беззаконных!»

И беззаконники вскоре забыли, где находятся и кого представляют пред людьми. В священнических одеждах, с крестами на груди бросились на беззащитного, скованного Аввакума. «Да толкать и бити меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю, было, велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уаров да потащил. И я закричал: „Постой, — не бейте!“ Так они все отскочили. И я толмачю-архимариту Денису говорить стал: „Говори патриархам : апостол Павел пишет: “ Таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлоблив», и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать станете?" Так они сели. И я отшел ко дверям да набок повалился: " Посидите вы, а я полежу«, — говорю им. Так они смеются: «Дурак-де протопоп! и патриархов не почитает!»

«Миленькой» царь метался между требованиями главы церкви и поистине народным духовным вождем — Аввакумом. Поэтому и таскали его по монастырям да тюрьмам, пытаясь запугать и переиначить на свой еретический лад. Из Москвы увезли на Воробьевы горы, потом на Андреевское подворье, в Савину слободку, оттуда на Угрешу, потом снова вернули в Москву. Многих казнили за упорство в вере замучили на его глазах. Как не жалел по-человечески своих собратьев Аввакум, однако радуется за мучеников и жалеет мучителей: «…пускай их терпят! Что о них тужить? Христос и лутче их был, да тож Ему, Свету нашему, было от прадедов их, от Анны и Каиафы; а на нынешних и дивить нечева: с образца делают! Потужить надобно о них, о бедных. Увы, бедные никонияня! погибаете от своего злаго и непокориваго нрава!»

Однако, люди всюду тянулись к Аввакуму услышать слово правды, и просто благословиться. Сам царь с искренней надеждой на спасение просил Аввакума помолиться за него и членов семьи. Протопоп пишет: «Потом ко мне комнатные люди многажды присыланы были, Артемон и Дементей, и говорили мне царевым глаголом: „Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу-де твоево благословения и с царицею и с чады, — помолися о нас!“ Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачю; жаль мне сильно ево. И паки он же: „‚ Пожалуй-де послушай меня:соединись со вселенскими теми хотя небольшим чем!“ И я говорю: „Аще и умрети ми Бог изволит, с отступниками не соединятся! Ты, — реку, — мой царь; а им до тебя какое дело ? Своево, — реку, — царя потеряли, да и тебя проглотить сюды приволоклися! Я, — реку, — не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне“. И много тех присылок было. Кое о чем говорено. Последнее слово рек: „Где-де ты не будешь, не забывай нас в молитвах своих!“ Я и ноне, грешной, ели ко могу, о нем Бога молю».

Многих несгибаемых соратников предали смерти, а на Аввакума рука не поднялась — сослали в Пустозерье. Лишенный возможности в глаза говорить правду вероотступникам, праведник беспрерывно посылал грамоты царю и патриарху. Он не только обличал никонианскую ересь в своих пламенных посланиях, он пытался пробудить в их сердцах чувство вины и покаяния. Для этого подробно цитировал Священное Писание, доказательно стремился изжить ересь из Святой Апостольской церкви. Но страшные ответы получал Аввакум:

«И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков, детей моих духовных, — преждереченнаго Феодора юродиваго да Луку Лаврентъевича, рабов Христовых. …В те жо поры и сынов моих родных двоих, Ивана и Прокопья, велено ж повесить; да оне, бедные, оплошали и не догадались венцов победных ухватити: испужався смерти, повинились. Так их и с матерью троих в землю живых закопали. Вот вам и без смерти смерть! Кайтеся, сидя, дондеже дьявол иное что умыслит. Страшна смерть: недивно! Некогда и друг ближний Петр отречеся и, исшед вон, плакася горько и слез ради прощен бысть. А на робят и дивить нечева: моего ради согрешения попущено им изнеможение. Да уж добро; быть тому так! Силен Христос всех нас спасти и помиловати».

После этих событий близко подступила смерть ко Аввакуму. Самых дорогих ему людей казнил Никон с царского попустительства. Но чем больше лютовал диавол в образе реформатора, тем больше Господь являл чудес заступления Своего. В «Житии» автор излагает свидетельства тому: «Посем той же полуголова Иван Елагин был и у нас в Пустозерье, приехав с Мезени, и взял у нас сказку. Сице реченно: год и месяц, и паки: «Мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем». И иное там говорено многонько, и Никону, заводчику ересем, досталось небольшое место. Потом привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Чли в наказе: Аввакума посадить в землю в струбе и давать ему воды и хлеба. И я со против тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восмь и больши, да братья паки есть велели.

Посем Лазаря священника взяли и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала, Он же и паки говорит без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне-су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает! Я на третий день у нево во рте рукою моею щупал и гладил: гладко все, — без языка, а не болит. Дал Бог, во временне часе исцелело. На Москве у него резали: тогда осталось языка, а ныне весь без остатку резан; а говорил два годы чисто, яко и с языком. Егда исполнилися два годы, иное чюдо: в три дни у него язык вырос совершенной, лишь маленько тупенек, и паки говорит, беспрестанно хваля Бога и отступников порицая.

Посем взяли соловецкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перста. И сперва говорил гугниво. Посем молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московский и здешней, на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой, и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во рте. Дивны дела Господня и неизреченны судьбы владычни! — и казнить попускает, и паки целит и милует! Да что много говорить? Бог — старой чюдотворец, от небытия в бытие приводит. Во се петь в день последний всю плоть человечю во мгновении ока воскресит. Да кто о том рассудити может ? Бог бо то есть: новое творит и старое поновляет. Слава Ему о всем!

Посем взяли дьякона Феодора; язык вырезали весь же, оставили кусочик небольшой во рте, в горле накось резан; тогда на той мере и зажил, а после и опять со старой вырос и за губы выходит, притуп маленько. У нево же отсекли руку поперег ладони. И все, дал Бог, стало здорово, — и говорит ясно против прежнева и чисто".

На страницах книги жизни своей, Аввакум искренне удивляется тупоумию еретика Никона, который пытается мучительством принудить людей отречься от своей духовной сути. Ведь всякое мучение во имя Христа есть путь, указанный Им Самим ко спасению! В злобе своей растоптали никониане главную заповедь Исуса: любить друг друга. Перечисляя очередные зверства Никона, Аввакум говорит: " Таже Пилат, поехав от нас, на Мезени достроя, возвратился в Москву. И прочих наших на Москве жарили да пекли: Исайю сожгли, и после Авраамия сожгли, и иных поборников церковных многое множество погублено, их же число Бог изочтет. Чюдо, как то в познание не хотят прийти: огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостоли научили так? — не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить, еже бы огнем, да кнутом, да висилицею в веру приводить. Но Господем реченно ко апостолам сице: «Шедше в мир весь, проповедите Евангелие всей твари. Иже веру имет и крестится, спасен будет, а иже не имет веры, осужден будет». Смотри, слышателю, волею зовет Христос, а не приказал апостолом непокоряющихся огнем жечь и на висилицах вешать. Татарской бог Магмет написал во своих книгах сице: «‚непокараящихся нашему преданию и закону повелеваем главы их мечем подклонити». А наш Христос ученикам Своим никогда так не повелел. И те учители явны яко шиши антихристовы, которые, приводя в веру, губят и смерти предают; по вере своей и дела творят таковы же. Писано во Евангелии: «Не может древо добро плод зол творити, ниже древо зло плод добр творити»: от плода бо всяко древо познано бывает. Да што много говорить? аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы. Кому охота венчатца, не по што ходить в Персиду, а то дома Вавилон«,

Современный читатель «Жития», к тебе обращается Богодухновенный Аввакум: «Ну-тко, правоверне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знамением Спасителя нашего Христа, пятью персты, яко же прияхом от святых отец: вот тебе Царство Небесное дома родилось! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много! А я с тобою за сие о Христе умрети готов». Готовы ли мы ответить на призыв и громогласно заявить о чистоте древлеправославия, готовы ли прилюдно обличать ересь, способны ли в наше страшное время не приспосабливаться к требованиям суетного века?

Как давно писаны строки «Жития», да не утратили своего значения и сейчас! Особенно нужны слова протопопа Аввакума последователям отцов и дедов, впавших в ересь из-за отсутствия священничества, а позже по собственному упрямству. Наши давние предки-то как раз боролись за сохранение православных устоев церкви, за сохранение истинной православной иерархии священников. В нижеизложенных строках, Аввакум еще раз перечисляет нововведения Никона, разрушившие Единую Соборную и Апостольскую церковь:

«Аще я и не смыслея гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечных, до нас положено: лелей оно так во веки веком! Не блуди, еретик, не токмо над жертвою Христовою и над крестом, но и пелены не шевели. А то удумали со дьяволом книги перепечатать, вся переменить — крест на церкви и на просвирах переменить, внутрь олтаря молитвы иерейские откинули, ектеньи переменили, в крещении явно духу лукавому молитца велят, — я бы им и с ним в глаза наплевал, — и около купели против солнца лукаво-ет их водит, такоже и, церкви святя, против солнца же и, брак венчав, против солнца же водят, — явно противно творят, — а в крещении и не отрицаются сатоны. Чему быть? — дети ево: коли отца своево отрицатися захотят! Да что много говорить? Ох, правоверной душе! — вся горняя долу быша. Как говорил Никон, адов пес, так и сделал: „Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по старому!“ — так-су и сделал. Да больши тово нечим переменить. Умереть за сие всякому подобает. Будьте оне прокляты, окаянные, со всем лукавым замыслом своим, а страждущим от них вечная память трижды!»

Мы, нынешние христиане, ставим себе в заслугу умение читать священные тексты, посещение воскресных служб, раздачу милостыни. А уж если выдержали пост, так не удержимся от похвальбы. На фоне наших слабых потуг служения Богу, явное занижение собственных заслуг Аввакумом, искреннее самоуничижение ставят его в ряд с великими святыми:

«Посем у всякаго правовернаго прощения прошу: иное было, кажется, про житие то мне и не надобно говорить; да прочтох Де­ яния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же, егда что Бог соделает в них: не нам, Богу нашему слава. А я ничто ж есмь. Рекох, и паки реку: аз есмь человек грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам и всякому человеку лицемерец окаянной. Простите же и молитеся о мне, а я о вас должен, чтущих и послушающих. Больши тово жить не умею; а что сделаю я, то людям и сказываю; пускай Богу молятся о мне! В день века вси жо там познают соделанная мною — или благая или злая. Но аще и не учен словом, но не разумом; не учен диалектики и риторики и философии, а разум Христов в себе имам, яко ж и Апостол глаголет: «Аще и невежда словом, но не разумом ».

Одна из историй, рассказанная Аввакумом, является его исповедью перед всем миром и примером силы, данной Господом: «…отца своего заповедь преступил, и сего ради дом мой наказан бысть; внимай, Бога ради, како бысть. Егда еще я попом бысть, духовник царев, протопоп Стефан Внифантьевичь, благословил меня образомФилиппа митрополита да книгою святаго Ефрема Сирина, себя пользовать, прочитая,и люди. Аз же, окаянный, презрев отеческое благословение и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте горазд и о церкве велико прилежание имел; напоследок взят был к большой царевне вверх во псаломщики, а в мор и с женою скончался. Сей Евфимей лошедь сию поил и кормил и гораздо об, ней прилежал, презирая правило многажды. И виде Бог неправду в нас с братом, яко неправо по истине ходим, — я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, — изволил нас Владыко сице наказать: лошедь ту по ночам и в день стали беси мучить, — всегда мокра, заезжена, и еле жива стала. Аз же недоумеюся, коея ради вины бес так озлобляет нас. И в день недельный после ужины, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму непорочную и завопил высоким гласом: «Призри на мя и помилуй мя! » — и, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов поражен бысть, — начат кричать и вопить гласы неудобными, понеже беси ево жестоко начаша мучить. В дому же моем иные родные два брата — Козма и Герасим, больши ево, а не смогли удержать ево, Евфимия; и всех домашних человек с тридцеть, держа ево, рыдают и плачют, вопиюще ко Владыке: «Господи помилуй, согрешили пред Тобою, прогневали Твою благостыню, прости нас, грешных, помилуй юношу сего, за молитв святых отец наших!» А он пущи бесится, кричит, и дрожит, и бьется. Аз же, помощию Божиею, в то время не смутихся от голки тоя бесовския.

Кончавше правило, паки начах молитися Христу и Богородице со слезами, глаголя:«Владычице моя, Пресвятая Богородице! покажи, за которое мое согрешение таковое ми бысть наказание, да, уразумев, каяся пред Сыном Твоим и пред Тобою, впредь тово не стану делать!» И, плачючи, послал во церковь по потребник и по святую воду сына своего духовнаго Симеона — юноша таков же, что и Евфимей, лет в четырнадцетъ, дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, живуще оба в подвиге крепко, в посте и молитве. Той же Симеон, плакав по друге своем, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. Аз же ночах действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия с Симеоном: он мне строил кадило и свещи и воду святую подносил, а прочий держали беснующагося. И егда в молитве речь дошла: «Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает», — бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь в другоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата. Ох, горе мне! Как молыть? — и сором, и не смею; но по старцеву Епифаниеву повелению говорю; еще было: взял кадило, покадил образы и беснова и потом ударился о лавку, рыдав на много час. Восставше, ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався, изыде и сел на окошко; брат же быв яко мертв. Аз же покропил ево водою святою; он же, очхняся, перстом мне на беса, седящаго на окошке, показует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко, и бес сошел в жерновый угол. Брат же и там ево указует. Аз же и там покропил водою, бес -же оттоле пошел на печь. Брат же и там указует. Аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам перекрестился. И аз не пошел за бесом, но напоил святою водою брата во имя Господне. Он же, воздохня из глубины сердца, сице ко мне проглагола: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой в церковь по книгу и воду ту ходил, пособлял тебе с ними битца.

Подобием он что и Симеон же, друг мой. Подле реки Сундовика меня водили и били, а сами говорят: «Нам-де ты отдан за то, что брат твой Аввакум на лошедь променялкнигу, а ты-де ея любишь; так-де мне надо-бе брату поговорить, чтоб книгу ту назадвзял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату». И я ему говорю: «Я, —реку, — свет, брат твой Аввакум». И он мне отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батько; отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, — будет тебе бить челом». Аз же паки ему дал святым воды; он же и судно у меня отнимает и съесть хочет, — сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но легче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки бесы отыдоша, и ум цел стал; но дряхл бысть, от бесов изломан: на печь поглядывает и оттоля боится; егда куды отлучюся, а беси и наветовать ему станут. Бился я с бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже взял книгу и деньги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону игумну: он просвиру вынял за брата; тогда добро жил, — что ныне архиепископ резанской, мучитель стал христианской, И иным духовным я бил челом о брате, и умолили Бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой. Таково то зло заповеди преступление отеческой!

Что же будет за преступление заповеди Господня? Ох, да только огонь да мука! Незнаю, дни коротать как! Слабоумием объят и лицемерием и лжею покрыт еемь, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есмъ, отвсюду воняю — душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!"

Ни дня, ни часу не знал отдыха Аввакум. Сидел ли на цепи, под землею ли в срубе, замерзал ли в тюрьме без одежды, — всегда боролся за каждую человеческую душу, находящуюся рядом. Спасение брата Евфимия, описанное выше; исцеление су­ масшедших Филиппа, Кирилла, Феодора да многие другие случаи силы Христовой запечатлены на страницах «Жития». Правда, за каждый случай нечистый находил причину, чтобы отомстить Аввакуму. Тот же Филипп в приступе бешенства: «Ухватил меня и учал бить и драть и всяко меня, яко паучину, терзает, а сам говорит: „Попал ты мне в руки!“ Я токмо молитву говорю, да без дел не пользует и молитва. Домашние не могут отнять, а я и сам ему отдался. …Но, — чюден Господь! — бьет, а ничто не болит».

Не только битием, да физическими муками платил Аввакум за добрые дела свои. Нередко нечистая сила так пугала его, что нынешнему христианину не выдержать. «Аегда еще я был попом, с первых времен, как к подвигу касатися стал, бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел по книгу в церковь нощи глубоко, по чему исповедать ея. И егда на паперть пришел, столик до тово стоял, а егда аз пришел, бесовским действом скачет столик на месте своем. И я, не устрашась, помолясь пред образом, осенил рукою столик и, пришед, поставил ево, и перестал играть. И егда в трапезу вошел, тут иная бесовская игра: мертвец на лавке в трапезе во гробу стоял, и бесовским действом верхняя раскрылася доска, и саван шевелитца стал, устрашая меня. Аз же, Богу помолясь, осенил рукою мертвеца, и бысть по-прежнему все. Егда ж в олтарь вошел, ано ризы и стихари летают с места на место, устрашая меня. Аз же, помоляся и поцеловав престол, рукою ризы благословил и пощупал, приступая, а оне по-старому висят. Потом, книгу взяв, из церкви пошел. Таково-то ухищрение бесовское к нам! Да полно тово говорить. Чево крестная сила и священное масло над бешаными и больными не творит Божиею благодатию!»

Почти триста пятьдесят лет прошло с тех пор, как завершил свой литературный труд Аввакум. А каждое слово его приложимо к сегодняшним чаяниям христиан, каждое наставление имеет своих слушателей и сегодня, каждый порыв души зовет людей ко спасению. Свое бессмертное произведение великий ревнитель чистоты православной веры завершает призывом ко всем живущим: «Да нам надобе помнить сие: не нас ради, ни нам, но имени Своему славу Господь дает. А я, грязь, что могу сделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе. Июда чюдотворец был, да сребролюбия ради ко дьяволу попал. И сам дьявол на небе был, да высокоумия ради свержен бысть. Адам был в Раю, да сластолюбия ради изгнан бысть и пять тысящ пять сот лет во аде был осужден. Посем разумея всяк, мняйся стояти, да блюдется, да ся не падет. Держись за Христовы ноги и Богородице молись и всем святым, так будет хорошо».
14 апреля 2006 г. исполняется 324 года со дня смерти протопопа Аввакума. Лучшего конца своему крестному пути он не мог пожелать — мучительная смерть на костре. При жизни так скорбел о своих грехах, так радовался каждой возможности пострадать за Христа, так мало ценил свои заслуги, что гибель от рук нечестивцев воспринималась им наградой. Будучи сжигаемым заживо, Аввакум до последнего издыхания призывал к сохранению Истинного Православия.

Источник