Рассказ о "добром самарянине"
МАТВЕЕВ Н. П.
ПАСХА В КИТАЙСКОЙ ФАНЗЕ
Лучи солнца еле пробиваются сквозь оклеенные китайской бумагой деревянные решетки окон. В фанзе полумрак, на широких канах (лежанках) там и сям видны группы играющих в разные игры манз. Кто в карты играет, кто в кости. У одной стены светится маленькая лампочка. Она освещает бледное, безжизненное лицо опие-курильщика. Лампочка страшно коптит, но хозяин ее этого не замечает. Глаза его хотя и раскрыты, но глядят они совершенно бессмысленно. Он находится в сладком забытьи и только по временам издает храп своей трубкой.
Из соседнего отделения, служащего прихожей и кухней вместе с тем, иногда врывается в дверь столб пара или дыма. В фанзе дымно, с потолка падают крупными каплями осевшие пары, но обитатели фанзы не обращают на это никакого внимания.
По темным, закоптелым, обмазанным глиной стенам гнездятся массы разнообразных паразитов…
В отрывистых разговорах, которые ведутся игроками, на этот раз часто слышится почему-то слово «русска», и всякий раз головы беседующих при этом слове невольно поворачиваются в один из уголков фанзы, откуда время от времени доносятся глухие стоны.
Три дня тому назад остановился в этой подгородней фанзе проезжий из далекой деревни крестьянин. Несмотря на распутицу, разливы речек, он за неделю до Пасхи собрался в город за покупками. Дорога оказалась хуже, чем он ожидал. Не раз ему пришлось каяться в злополучной поездке, но он стоически продолжал свой путь и, наконец, добрался до первой фанзы, ближайшей к городу, где он надеялся обсушиться, отогреться и заночевать. Едва успев выпрячь лошадей и обсушиться, он завалился в дальнем углу нар, но с тех пор, вот уже третий день, не встает, издавая по временам мучительные стоны.
Об этом-то больном боязливые манзы ведут беспокойные разговоры.
________________________
Среди нового столба пара и дыма ввалился в фанзу гость. Это был высокий, тощий, уже пожилой китаец. На нем был длинный бараньего меха тулуп, теплая китайская шапка, плотно облегающая вокруг черепа, с наушниками, и на ногах улы. Видно было, что он только что явился откуда-то издалека.
- Сы-хо-шюн!
- Сы-хо-шюн ляй-ла! – раздались восклицания.
Обменявшись приветствиями, все успокоились, и началась обычная беседа, в которой хозяева и гость делились своими новостями, толковали про дела, про общих знакомых.
Гость уже собрался было уходить.
В это время раздался стон. Это обстоятельство заинтересовало Сы-хо-шюна. Забывшие было с приходом его о Никите (так звали русского) обитатели фанзы подробно рассказали ему несложную историю с больным русским, жаловались, что им совсем беда с ним – не знают, что делать. Ну, как он умрет в фанзе!
Сы-хо-шюн подошел ближе к больному, залез на кан и начал внимательно рассматривать русского.
- Худа, брата? Шима твоя боли есть?
Но вдруг Сы-хо-шюн оживился, что-то пробормотал про себя и, наконец, повернувшись к товарищам, начал объяснять им, что больной русский – его хороший знакомый и друг, и ему необходимо помочь.
Затем старый манза рассказал подробно, почему этот русский стал ему другом.
Пришлось как-то ему проходить через русскую деревню. Был в это время у них какой-то праздник. На улицах было много пьяных русских, мужиков и мальчишек. Весь этот народ не особенно стесняется с манзами, которым нельзя пройти, чтобы не получить пинка, не быть отодранными за косу, а иногда и быть порядочно избитыми… Шел Сы-хо-шюн по улице, поглядывая, как бы ему не попало как-нибудь по шее. Так и случилось. Только что он поравнялся с кабаком, как оттуда вышла целая толпа пьяных, манза прибавил шагу, чтобы поскорее уйти, но оказалось напрасно – несколько человек догнали его и начали трепать, кто как хотел. К пьяным присоединилась толпа мальчишек, и ему пришлось бы очень худо. Мальчишки еще беспощаднее взрослых теребили беднягу. Но вдруг он услышал чей-то грозный крик, и мальчишки разбежались в разные стороны. Перед ним появился какой-то русский мужик. Это был тот самый Никита, который теперь лежал больной в фанзе. Он увел его в свою избу, дал воды, чтобы обмыть окровавленное лицо, посадил за свой стол и накормил.
- Надо, надо помочь ему – он очень хороший человек, - добавил Сы-хо-шюн, обращаясь к обитателям фанзы.
Все они, до сих пор не особенно дружелюбно относившиеся к больному и желавшие во что бы то ни стало скорее избавиться от него, теперь, после рассказа Сы-хо-шюна, стали относиться к нему теплее, даже с некоторой нежностью.
Каждое движение больного заставляло многих присутствующих оборачиваться в его сторону и прислушиваться.
Сы-хо-шюн вскоре ушел из фанзы, но через некоторое время возвратился. Он принес кусок дрели, какие-то лохмотья и привел молодого парня – манзу, своего племянника, жившего в городе в услужении. Ему Сы-хо-шюн поручил ухаживать за больными. Из дрели была сделана занавесь, а лохмотья пошли под бока и голову больного. Обделав все это, Сы-хо-шюн ушел.
С тех пор по несколько раз в день он приходил навещать больного. Сы-хо-шюн поставил себе целью довести о больном до сведения русских и он делал несколько попыток в этом направлении.
Приводил он к больному полицейского служителя, но блюститель порядка молча поглядел несколько секунд на него и ушел, прочитав какую-то суровую нотацию манзе, которую, к счастью, Сы-хо-шюн не понял. В другой раз манза притащил в фанзу двух пьяных мастеровых, но и тут толку вышло мало. Поглядели они осовелыми глазами на больного, выругали Сы-хо-шюна и всех манз, которые были в фанзе, и побрели в трактир.
Попробовал было Сы-хо-шюн остановить шедшего по улице «капитана», но не удостоился даже ответа. В другой раз вышло еще хуже. «Капитан» оказался очень сердитым, и манза, получив оплеуху, принужден был удариться в бегство…
Ходил он и на дом к «капитану», доктору, вышло то же, т.е. ничего не вышло. Прошло несколько дней, а Никита все еще не пришел в сознание, но он стал покойнее и уже начал принимать пищу. Взор его не был так мутен, как раньше.
Однажды Сы-хо-шюн пришел в фанзу очень поздно и объяснил обитателям ее, что завтра большой-большой русский праздник. Долго он сидел около Никиты, все прислушивался да приглядывался, не очнется ли он. Все хотелось ему сообщить больному о большом русском празднике.
_____________________________
Тихо в фанзе. Сквозь задымленное стекло еле мерцает огонек в висячей лампе. На лежанках видны посреди своих лохмотьев полуобнаженные тела спящих манз. По временам то у того, то у другого вырвется сквозь сон бессвязная фраза, и опять все стихает.
- Палагея, а Палагея, поди сюда! – вдруг раздалось среди этого сонного царства.
Ответа не было.
- Палагея, а Палагея! – раздался снова тот же голос.
Еще мгновение – и занавеска, за которой скрывался русский, заколыхалась, угол ее был отдернут чьею-то мускулистой рукой, и сквозь сумрак можно было разглядеть сидящего человека. Лицо его было бледно и истомлено, глаза ввалились. Взор его блуждал по фанзе, и он, по-видимому, никак не мог понять, где он находится… В изнеможении он опускается на постель.
Погодя немного, он снова поднимается, осматривает фанзу и, наконец, вспоминает, где он…
«Должно быть, проспал я, а Сивка-то непоеный стоит» - и он опять пробует подняться, чтобы идти напоить Сивку, но опять в бессилии валится на лежанку.
«Что за хвороба такая навязалась на меня, устал, растрясло шибко за дорогу, что-ли? надо уснуть, а утром поскорее закупить все, да ехать домой, скоро Пасха» - и, успокоенный своим решением, повернулся больной на бок, чтобы заснуть.
К счастью для бедняги, он не знал истинного своего положения. Не знал он, что уже десять дней он лежит больной, а в деревне по нем горько убивается родная семья, принужденная с горем, со слезами встречать светлый праздник. Да, он не знал этого.
Начало рассветать. Слышит больной, как один за другим поднимались обитатели фанзы. Началась ходьба. Послышались отрывочные разговоры. Но вот разговор сделался оживленнее: по-видимому, новый человек явился в фанзу.
Кто-то подошел к тому месту, где лежал Никита и приподнял занавесь. Больной взглянул и увидел фигуру китайца. Долго они смотрели молча друг на друга.
«Да это Сы-хо-шюн!» - промелькнуло в голове русского.
- А, брата, твоя здесь? Садись, пожалуйста! – обрадовался Никита, узнав своего старого приятеля. Он снова поднялся на лежанке и сел.
- Говори, как твоя живи есь? Зачем сюда ходи? – начал он расспрашивать Сы-хо-шюна.
- Моя ничего – моя хорошо. Твоя худо еси? Шима десять солнца боли еси, худо, брата, шибко худо! Бабушка, мальчишка, девчонка, теперь шибко плакать ю. О-о-й худо еси, худо!
- Чего ты говоришь? Как моя десять солнца боли есь? Когда?
Кое-как понял больной, что действительно, он проболел десять дней и что наступил Светлый Праздник.
Трудно представить себе, как было тяжело и больно ему, и тяжесть эта увеличивалась от невозможности подняться на ноги…
По уходе Сы-хо-шюна он лежал и думал: «За что же это Бог наказал меня так, что и праздник-то приходится встречать не по христианскому обычаю, нет кругом ни одного православного! Господи, прости меня, грешного! Бедная Палагея, как там она одна с ребятишками-то бьется» - и конца не было тяжелым думам Никиты…
Среди этих невеселых дум вновь до слуха его донесся знакомый голос Сы-хо-шюна и крупный разговор в фанзе…Угол занавеси снова приподнялся и появился Сы-хо-шюн. В одной руке он нес небольшой кулич, в другой китайскую чашку с крашенными яйцами. Взволнованный, обрадованный Никита быстро сел и обнял манзу.
- Христос Воскресе, брата! – сказал он и заплакал…
Николай Амурский
Текст воспроизведен по изданию: Пасха в китайской фанзе // Владивосток, № 14. 1896
Комментарии
Отправить комментарий