Из жизни катакомбников в безбожное советское время
Их безыскусные рассказы поражают. Лишь глубокая вера в Господа и постоянная готовность пострадать за Него давали им эту стойкость в преодолении тягот жизни при бесконечных унижениях до ареста и жестоких издевательств на следствии и в лагерях пред неотступным лицом смерти. Духовное единство их с тайными пастырями своими было часто им дороже жизни, ведь пока с ними были их пастыри, с ними была Истинная Церковь, и они были с этой Церковью и в Церкви. И за эту верность многие из них готовы были идти (и ушли!) в тюрьмы и лагеря, а многие — и на смерть. Каждый рассказ — как последняя весточка о многих и многих сгинувших в водовороте террора.
Удивительно, как много их было, оказавших духовное сопротивление насилию и ушедших в "катакомбы"! На фоне всеобщего бессловесного послушания их твердость и непоколебимость в отстаивании своей веры были настоящим подвигом… Странно, что, самые гонимые, несчастные и обездоленные, они были и самыми счастливыми, не изменив себе...
Епископ Андрей (Ухтомский) и протоиерей Иоанн Кронштадтский.
Казань. 1908 г.
Я ходила, конечно, с молодых лет в Церковь. В Уфе сорок церквей было. Много видела и епископов разных, но как-то после встречи с архиепископом Андреем, в миру князем Ухтомским, вся моя жизнь переменилась: я полностью обратилась ко Господу. Мне было двадцать два года тогда. Я слышала, как говорят, с каким восторгом: «Владыка приезжает в Уфу». И я тоже выразила желание большое повидать владыку. Я почему-то опоздала к началу. Уже церковь была полна народу, и в ограде был народ. Пришла, тихонько пробралась, встала в уголочек. И смотрю, — как раз Херувимскую тогда пели, — владыка стоит с распростертыми руками. Я не могу глаз оторвать от него. И других я видела, но это было что-то необыкновенное такое: я чувствовала, что он молится, а душа его прямо вся в Боге. И вот я смотрю, смотрю, за каждым движением его слежу.
Владыка служил только в трех церквях, а остальные церкви были уже "подписанные", и он в них не служил. Где он служил, туда и народ шел. В других церквях никого нет, десяток старушечек и все. А у нас в Симеоновской церкви полно народу. И если в другом месте служил, мы все туда бегали. Тогда не было трамваев в Уфе, так мы пешком ходили все. Проповеди, конечно, хорошие говорил. Все были в восторге. И, где бы он ни был, меня ничего не могло удержать, я всегда ходила к нему.
В двадцать шестом году он приехал, а в двадцать седьмом его арестовали. Арестовали в Духов день. Помню: раннюю литургию отслужил он, и повезли его на станцию. Люди, знаете, все плакали: было так тяжело расставаться. А я, — словно сердце у меня вырвали, — я места себе не находила нигде. Вот его привезли на пролеточке на станцию. Несколько мужчин окружили его, удерживая людей. А народ хватает, целует рясу. Он идет, благословляет, благословляет всех. Вышли на перрон, — там стоял московский поезд, — и сразу его провели в вагон. Близко уже нельзя было никому подойти. И стояли все, смотрели. Народу было… Слезы капали у всех. Тут поезд тронулся. Владыка стоит в тамбуре, благословляет. Сначала поезд тихо-тихо стал удаляться, потом быстрее, и он платочек взял, и уже не видно ничего, только платочек видно было. И все, увезли нашего владыку. И с тех пор мы его не видели. Это было в двадцать седьмом году, ему было тогда пятьдесят пять лет.
Еп. Андрей (Ухтомский) - тюремное фото. 1934 г.
2. Иночество
Стала я читать больше, и для меня совсем новый мир открылся. И духовные переживания начались. Вот что-то непонятно мне, какой-либо вопрос появится помимо воли, и я думаю день, потом появится ответ на этот вопрос, — но это помимо воли моей, — и так опять. Читала книги, а там все о посте. Читала, как мало святые отцы ели хлеба, как много молились. Читала и думала: «Так что же? Это ведь не сказки, не выдумки, они такие же были люди. Почему бы и мне не начать, все это на себе не попробовать?» И я начала понемногу воздерживаться. Семья наша была большая: папа, мама, пять сестер и два брата. Но помощи ни от кого не было. Никто меня тогда не поддерживал. Родители мои не были рады, что я пошла по этому пути. А вскоре у меня уже и потребность в духовной матери появилась. Ну, что своя мать: накормить, напоить, одеть и все. А у духовной матери другое назначение: она хочет чадо свое ко Господу привести. Поэтому, как-то собрала я свое барахлишко, часть сестрам раздала, а себе самое необходимое взяла. Машинка швейная у меня была, шила я. И приехала со всеми этими вещами в церковную сторожку к матушкам. Монахиня Иоанна, старшая из них, даже напугалась. Но они мне не отказали, конечно, приняли меня, и я там у них осталась жить. Матушки переписывались с владыкой Андреем[1], и он, смотрю, пишет: «Да Бог благословит, пусть живет».
В 1928 году у нас снова появился епископ — епископ Вениамин (Троицкий)[2]. Владыка Андрей в ссылке постриг его в монашество и отправил на послушание в Уфу. Приехал он из Ташкента архимандритом, здесь его повезли к схиепископу Петру[3], и тот вместе с епископом Иовом[4] посвятил его во епископа Байкинского. И стал владыка Вениамин служить в Симеоновской церкви нашей. Несколько послужил, и я от него приняла иночество с именем Рипсимия. Мне было тогда двадцать пять лет.
3. Ссылка
Ходила, молилась я и не замечала сначала давления власти. Но власть за нами следила, мы были для нее враги. И, конечно, владыка Андрей был для нее враг, "черным князем" они его называли. Когда его арестовали, сколько клеветы на него было… А он о себе говорил: «Я только был в пеленках князь и больше я князем не был». Он с юности пошел по духовной линии, какой уж здесь князь, он все испытал в жизни… Только год прослужил у нас и епископ Вениамин, в 1929 году его арестовали. В то время сроки давали небольшие — 3 года, как правило. И мы опять остались одни. В 1930 году и меня арестовали тоже. Пришли ночью, сделали обыск и повели меня пешком через город. Темно, двое конвоиров ведут посередине улицы, и неизвестно куда. А я, знаете, ведь совсем молодая тогда была. Но страха не было, я чувствовала, что Господь рядом…
Довели до тюрьмы, я перекрестилась и переступила порог. Камера была переполнена. На нарах лежали люди, и под нарами, и на полу. Не знаю, куда стать. Вдруг, слышу, кто-то зовет меня: «Рипсимия!» Я с трудом пробралась туда. Это была знакомая верующая. Устроилась возле нее на полу. Пол был грязный, ночью все время ходили, наступали на меня. Было так душно, что у меня там вскоре начались сердечные приступы. Дышать нечем, подойду к двери, у глазка подышу немного. Лето, жара. Выводили на прогулку на несколько минут. Рядом с камерой стоял смертный ящик. Если кто умирал, складывали туда, пока не наполнится.
Много рядом людей страдало. И так мне было жалко их, так хотелось помочь им всем. Готова была все их сроки себе взять, только бы их отпустили! Три месяца была под следствием. Говорил мне следователь: «Напрасно вы губите свою молодость, зачем вы слушаете так своих священников?» А я всегда знала твердо: раз мои отцы по этой тропиночке пошли, значит, и я за ними должна идти. Дали мне ссылку — город Самарканд, 3 года. На пути в Самарканд в Самарском изоляторе была — страшный изолятор был… Такая, знаете, тюрьма старинная. На десять минут выпускают подышать воздухом и снова камеру запирают. В общем, испытала я тогда эту тюрьму, до конца узнала, что такое тюрьма.
Через шесть месяцев попала в Ташкент. В ташкентской тюрьме было лучше. Там двери открывали, мы на воздухе сидели. И ручеек рядом протекал, нам свободней было. Из Ташкента взяли тех, которые были назначены в Самарканд, меня и еще одного мужчину. Вместе с нами в Каттакурган везли целый вагон бандитов. И когда ехали через Самарканд, нас никто не встретил, чтобы нас принять, и нас дальше в Каттакурган повезли. Это далеко, Каттакурган. И такой, знаете, там был песок, как снег, до колена почти проваливалась нога. Этих бандюшек всех в тюрьму посадили, мужчину, моего попутчика, туда же поместили. А женщина только я была одна, а там женских камер не было. Ну и что, куда меня деть-то?
И вот там, в тюрьме, была такая временная лачужка. Там сидела одна женщина, анашу она продавала, за это ее и посадили. Меня туда и поместили. Принесут грамм четыреста-пятьсот хлеба и немного воды — и все, я ведь не числилась в тюрьме, я для них была чужая. И еще такая же была камерка, мужчины там сидели, узбеки, "Узбекистан" называлась. Они этой женщине давали еду. Им жены принесут передачу, они ей отделят, а она мне: «Давай садись. Пока я жива, так ничего, не умрешь». Месяца два, наверное, я пробыла там. Надо было обратно вернуться в Самарканд, но у меня денег своих не было. Тут мужчина один как раз ехал, тот, который был в Самарканд назначен, и он за меня заплатил. И нас двоих отвезли в Самарканд. Там освободили из-под ареста. Выпустили и, куда хочешь, иди. Город незнакомый, денег ни копейки нет. И не знаю, куда идти. И вот там к одной женщине старушечка ходила. И эта женщина мне говорит: «Ну, не печалься. Я вам дам адрес этой старушечки, Марьи Ивановны, и вы пойдете к ней». И что же, дала она мне адрес, и мы пошли к этой старушечке. С этим дядечкой пошли, ему тоже негде было остановиться.
В старом городе она жила. Там такие, знаете, внутри были домики маленькие, а вокруг глиняные заборы выше роста человека с маленькой калиточкой. Пришли мы к этой старушечке. Она с мальчиком жила. Мы ей рассказали, — так и так, — и она: «Ну, что же, что же, пожалуйста». Нас приняла так радушно. У ней было две комнатки. Она комнатку одну этому Александру Ивановичу отдала, а я с ней осталась. Одела меня, а мы, что ж, из тюрьмы были, с этапа тем более, грязные. Через два дня Александр Иванович устроился на работу, — мастер какой-то он был, — и комнатку ему дали. А я на работу устроиться не могу, не принимают меня на швейной фабрике, потому что я за агитацию сослана. У меня политическая статья была — 58-10 и 58-11. 10-я значит — агитация против власти, а если уж 10-11 — это групповая агитация.
Тогда карточная система была, нужно было устроиться на работу, чтобы получить карточки, и я уже в уныние начала впадать — не берут меня на работу. Знаете, мне двадцать шесть лет было, и я одна в чужом городе оказалась. Трудно было мне тогда еще. Но я думала: «Господь не оставит меня в этом положении, это мне только испытание». И не оставил Господь — приняли на фабрику все-таки. Приняли, а все равно, знаете, следили все время. Как только выйду подышать в перерыв, а жара такая, каменные стены раскаленные, и я просто задыхалась, совершенно задыхалась. У меня всегда здоровье слабое было, потом стали признавать расширение сердца. Я ни к кому не подхожу, а около меня тот, другой, третий — следят. Одна рабочая мне потом сказала: «Знаешь, о чем меня спрашивали? Вокруг нее всегда народ. О чем она говорит?»
Так и работала. Если какой непорядок на работе — все относили на мой счет. Раз в месяц ходила в НКВД отмечаться, как ссыльная. Вот прихожу, а меня вызывают во внутреннюю комнату. Там следователь мне и говорит: «Вы будете нам доносить, что на работе у Вас делается». Я отказалась, конечно. Он встал, говорит: «Пошли». Повел меня вниз, в подвал, где камеры с людьми. Открыл ключом дверь в камеру, внутри пусто было. Сказал: «Иди домой и подумай». Ну, что же, я целый месяц переживала, все собиралась опять в тюрьму. И хозяйке уже сказала, и домой написала. Но Господь сохранил, тогда, видно, не время было мне попасть в тюрьму. Когда снова пришла на отметку, больше ничего не предлагали. Так прошло три года…
А владыка Вениамин за Петроградом был в лагере. Там он заболел. В больнице врач сказал: «Перитонит. Операцию делать бесполезно». Ночью владыка видит во сне святителя Николая, который ему сказал: «Жизнь твоя будет продлена, но не в радость, а на скорбь». Наутро у владыки образовалось отверстие, и гной стал выходить. Он поправился, а врач сказал: «Первый раз в жизни вижу такое». После лагеря он попал в город Мелекесс. Вдруг я в Самарканде получаю письмо от владыки Вениамина. Пишет мне: «Приезжай». У меня уже заканчивался срок — три года. В Уфе меня ждали тоже, но поскольку благословение было в Мелекесс, я поехала туда. Там тоже три года мы пробыли, там я поступила работать.
Еп. Вениамин (Троицкий)
В 1937 году снова начались аресты. Забирали всех подряд, не только там иеромонахов или верующих забирали, а всяких, каких попало. О, какие были жуткие аресты! Владыку Вениамина сначала арестовали. Сколько уж прошло времени, не знаю, нас арестовали: меня, его брата иерея Михаила Троицкого, монахиню Филарету, у которой владыка жил, старушечку Наталью Павловну, из Уфы она была, уважала очень владыку, за ним ездила. А вот была со мной одна инокиня, жили в одной комнате, она осталась, а меня арестовали.
Судили в Ульяновске. В первом полугодии 1937 года давали по 5 лет всем, а во втором полугодии, а меня в декабре судили, уже по 10 лет. В тюрьме били сильно, через стенку слышно было, как били, и как кричали люди. Как-то после допроса встретила в коридоре отца Михаила, брата владыки. Он был весь избит, черный, глаза заплыли: «Рипсимиюшка, ты же знаешь, я ни в чем не виноват». Потом его этапом отправили в Архангельск, и он умер в дороге. С ним была матушка Филарета. И старушка наша не выдержала, умерла на пересылке в Сызраньской тюрьме. После суда погнали и меня на этап. Я еле шла, — сил нет, а чуть отстанешь, собаки хватают за ноги. Потом привезли куда-то.
Тайга. Свердловская область, Серовский район, станция Сосьва. Дальше не было пути, поезда не ходили, была сплошная тайга. И вот сюда всех на лесоповал присылали. Лагерь большой был, рядом село, где жило начальство Севураллага. В лагере наш этап был первым, за кем привозили еще людей. Заставляли нас пни корчевать — это для всех была непосильная работа, потому что от недоедания ни у кого сил не было. Меня поставили сучки обрубать, а я ведь и топор никогда в руках не держала. Рублю-рублю, а сучья все на месте. Руку себе чуть не отрубила тогда. После этого меня отправили в столовую посуду мыть. Видела, как люди страдают, бедненькие: супчик с крупочкой какой-нибудь дадут им, так они выпьют этот супчик весь, а потом каждую крупиночку собирают в рот. Я уж там про себя-то забывала — мне людей было очень жалко.
Поджила рука, отправили меня на скатку бревен. Там со мной уже сердечный приступ случился. Работала, и вдруг ноги подкосились, дышать стало нечем. Прислонили меня к дереву, а вечером принесли на носилках в барак. А там сразу в лазарет. Я долго болела. Помню, один раз сердце отказало совсем: все слышу, а глаза открыть не могу, и дыхания почти нет. Слышу, говорят рядом: «Умерла». Но Господь сохранил и в этот раз. Потом четыре с половиной года я медсестрой работала, я знакома была немного с медициной. И косить-то нас посылали, а я и косу-то не умела держать. Так там умеешь – не умеешь, давай, работай.
Конечная моя, что ли, остановка: после лечения по наряду меня взяли в швейный цех, — нашли, что я портниха. К тому времени я уже инвалидность в лагере получила, и на общие работы меня не посылали. Работала в цехе закройщицей, денег не давали, конечно, нисколько, но за кусок хлеба ценилась наша работа. Вот здесь я и кончила весь срок. В сорок седьмом году в декабре месяце освободилась. Ехали обратно долго, восемь суток, я, помню, до того изнемогла, что больше не могла уже. На вокзале легла около стенки, вытянулась, так и уснула — все на свете забыла. Часа два-три, наверное, я спала, на вокзале, на полу у двери. А там был какой-то старичок, священник, тоже ехал с нами, потом был еще дядечка из другого лагпункта, бухгалтер. Я когда проснулась, они говорят: «А мы вас караулили. Как вы спали хорошо…»
5. После лагеря
В Уфу въезд мне был запрещен, и ближе ста километров от Уфы нельзя было жить. Устроилась я с матерью и сестрой в латышском поселке в ста километрах от Уфы. Но в Уфе я бывала, знакомые монахини там жили. Через год одна монахиня приезжает ко мне и говорит: «Поедем к схиепископу Петру». Он рядом жил, недалеко, но за ним следили, и попасть к нему было трудно. Мы поехали: я, две монахини и старичок один, вез владыке святые мощи. Владыка был очень старенький — девяносто лет. Мне хотелось скорей принять мантию, а там я готова была хоть снова в тюрьму за Господа. И он постриг меня на другой день с именем Нина, потом я вернулась к сестре. В сорок восьмом году начались аресты "повторников" — забирали всех, кто уже сидел. Соседка была латышка, она сидела, и вот ее взяли. А я ждала, что теперь придут и за мной. Председатель в поселке том уже сказал как-то сестре: «Спрашивали про твою сестру». Но не угодно было это Господу, и больше в тюрьму я не попадала.
Через два года приехали матушки от владыки Петра. Он спрашивал: «Где моя овечка? Разыщите мне ее!» Вскоре мне удалось устроиться в Уфе. Там служил тайно иеромонах отец Михаил[5], которого посвятил владыка Петр, и мы стали ходить к нему. Моя мама приняла от отца Михаила мантию. После смерти отца Михаила нас взял к себе иеромонах Тимофей, его тоже посвятил владыка, но он был из белых священников. Ради Господа они с матушкой своей приняли монашество. За ним охотились власти, и он скрывался много лет на Кавказе. Мы уехали за отцом Тимофеем на Кавказ, и жили там шесть лет. Двух моих сестер он постриг в мантию и вскоре после этого в семьдесят пятом году умер от астмы. Ему было уже восемьдесят два года.
А мы стали искать других истинно православных священников. И нашли их. Но это уже другая история…
Епископы Андрей (Ухтомский) и Аввакум (Боровков)
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] В то время владыка Андрей вновь находился в ссылке в Средней Азии.
[2] Владыка Вениамин, в миру Александр Васильевич Троицкий. Летом 1922 — арестован. 23 февраля 1923 — приговорен к 2 годам ссылки и отправлен в Ташкент. 16 ноября 1924 — тайно хиротонисан во епископа Байкинского. После ареста Аввакума (Боровкова) служил в Уфимской епархии.
[3] Владыка Питирим (Ладыгин), в схиме Петр, епископ Нижегородский, викарий Уфимский.
[4] Владыка Иов (Васильев), епископ Уфимский. В 1912 — владыка Андрей (Ухтомский), будучи на Сухумской кафедре, встретил семнадцатилетнего послушника на Кавказе, жившего вместе с одним монахом в келье, собственноручно созданной в пещере в горах. В 1924 — тайно рукоположен во епископа, викария Уфимской епархии, тайно окормлял приходы из верных чад владыки Андрея. 2 июня 1930 — арестован по групповому делу, 27 сентября приговорен к 8 годам ИТЛ и отправлен в лагерь.
[5] Священник Михаил Панченко.
Комментарии
Отправить комментарий