Достоевский и староверие. Ценно ли страдание само по себе?

Ф. М. Достоевский. 1872. Фотография В. Я. Лауфферта

Жизненное, экзистенциально важное общение со старообрядцем, видимо, первое в жизни (!) серьёзно думающего молодого Достоевского, произошло в Омском остроге. В «Записках из Мёртвого дома» появляется очерк о реальном человеке:

Арестант, хранитель чужих денег. «Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Он резко поразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов: что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я с каким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза, окруженные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редко встречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни. Прислали его за чрезвычайно важное преступление. Между стародубовскими старообрядцами стали появляться обращенные. Правительство сильно поощряло их и стало употреблять все усилия для дальнейшего обращения и других несогласных. Старик, вместе с другими фанатиками, решился "стоять за веру", как он выражался. Началась строиться единоверческая церковь, и они сожгли ее. Как один из зачинщиков старик сослан был в каторжную работу. Был он зажиточный, торгующий мещанин; дома оставил жену, детей; но с твердостью пошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал ее "мукою за веру". Прожив с ним некоторое время, вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот смиренный, кроткий как дитя человек быть бунтовщиком? Я несколько раз заговаривал с ним "о вере". — Он не уступал ничего из своих убеждений; но никогда никакой злобы, никакой ненависти не было в его возражениях. А между тем он разорил церковь и не запирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свой поступок и принятые за него "муки" он должен бы был считать славным делом. Но как ни всматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия или гордости не замечал я в нем. Были у нас в остроге и другие старообрядцы, большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсем другой человек был старик. Начетчик, может быть, больше их, он уклонялся от споров. Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, часто смеялся — не тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, а ясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия и который как-то особенно шел к сединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что по смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смех кого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что это человек хороший. — Во всем остроге старик приобрел всеобщее уважение, которым нисколько не тщеславился. Арестанты называли его дедушкой и никогда не обижали его. Я отчасти понял, какое мог он иметь влияние на своих единоверцев. Но, несмотря на видимую твердость, с которою он переживал свою каторгу, в нем таилась глубокая, неизлечимая грусть, которую он старался скрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. Однажды, часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи <...> и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и я слышал, как он говорил по временам: "Господи, не оставь меня! Господи, укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не свидаться!" Не могу рассказать, как мне стало грустно. — Вот этому-то старику мало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги на хранение. В каторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились, что старик никак не может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученные ему деньги, но в такое потаенное место, что никому нельзя было их отыскать. Впоследствии мне и некоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной из паль был сучок, по-видимому твердо сросшийся с деревом. Но он вынимался, и в дереве оказалось большое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги и потом опять вкладывал сучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать...»

Отметим сразу: это было впечатление от личности, а не от его веры. Достоевский не обсуждал с ним вопросы жизни и церкви, не вступал в дискуссии. Он зафиксировал общую благостность, исходившую от него, и это при том, что тот был осуждён на каторжные работы не за веру или какое-то уголовное преступление против живого человека, но за… поджог строившейся в его селе единоверческой церкви. Так он делом выразил свою решимость «стоять за веру».

Посмотрим, как описывает и как объясняет появление такого персонажа в творчестве Достоевского доктор филологических наук Могилёвского государственного университета им. А. А. Кулешова Валентина Фёдоровна Соколова в статье «Тема церковного раскола в публицистике и художественном творчестве Ф. М. Достоевского»:

Характерной особенностью религиозных воззрений Ф.М. Достоевского было то, что он православие осознавал более как народное христианство, которое не во всём совпадало с православием каноническим, а это прямым образом сказывалось и на его художественном творчестве.

«Вникните в православие, - пишет он в сентябрьской книжке „Дневника писателя" за 1876 г.,- это вовсе не одна только церковность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, один Христов образ, - по крайней мере, это главное».

Явление старообрядчества Достоевский считал глубоко знаменательным для русской национальной жизни. В статье «Два лагеря русских теоретиков» (1862) он, пытаясь разобраться в том, «что произвело русский раскол», упрекает славянофилов, которые «не могут с сочувствием отнестись» к последователям Аввакума, и опровергает точку зрения на раскол западников: «Ни славянофилы, ни западники не могут, как должно, оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни. Они не поняли в этом страстном отрицании страстных стремлений к истине, глубокого недовольства действительностью».

Церковный раскол и упорство старообрядцев в отстаивании своих убеждений, принимаемое западниками за проявление «дури» и «невежества», Достоевский оценивает как «самое крупное явление в русской жизни и самый лучший залог надежд на лучшее будущее» (XX, 20-21).

Широкую осведомлённость в различных старообрядческих согласиях обнаруживает Достоевский в статье «Лорд Редсток», опубликованной в «Дневнике писателя» за март 1876 г., в которой утверждается, что в философской основе всех старообрядческих религиозных разногласий и споров «лежат иногда чрезвычайно глубокие и сильные мысли» (XXII, 99).

Впервые церковный раскол как специфическое явление русской народной жизни начал серьёзно интересовать Достоевского в сибирской ссылке, хотя существуют свидетельства, что ещё в 1840-х годах, будучи петрашевцем, он искал сближения со старообрядцами. Годы, проведённые в омском остроге, где он имел возможность наблюдать большое разнообразие человеческих типов, жизненных укладов и религиозных обрядов, сблизили писателя с простыми людьми. Он с большим интересом изучает их духовные религиозные искания.

В своих знаменитых «Записках из Мёртвого дома», представляющих собой «органический сплав в единое целое элементов художественного вымысла, автобиографии и очерка» (Фридлендер), Достоевский впервые запечатлел в порядке противопоставления (в плане психологическом) старообрядцев двух разных областей России. В образе «маленького, седенького старика, поступившего в острог из стародубских слобод», он уловил такие типические черты народного характера, как стойкость, преданность своей идее и твёрдость убеждений. Особую симпатию у окружающих вызывали его нравственная чистота и непогрешимость. Добрый, кроткий и незлобивый, он снискал искреннее уважение даже у злостных преступников, отдававших ему на сохранение время от времени появлявшиеся у них деньги. «Прожив с ним некоторое время, - пишет Достоевский, - вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот смиренный, кроткий, как дитя, человек быть бунтовщиком?» (ГУ, 33). Писатель противопоставляет его сибирским старообрядцам: «Это был сильно развитой народ, хитрые мужики, чрезвычайные начётчики и буквоеды, и по-своему сильные диалектики, народ надменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высшей степени» (IV, 34). Не таков был стародубский старик: «Начётчик, может быть, больше их, он уклонялся от споров» (IV, 34). Смирный и безобидный, он, тем не менее, был непоколебим в своей вере. «Он не уступал ничего из своих убеждений, но никогда никакой злобы никакой ненависти не было в его возражениях. Никакого признака тщеславия или гордости» (IV, 33).

Судя по Статейным спискам, это был старообрядец Егор Воронов, мужчина 56 лет из Черниговской губернии. Он был выслан «по высочайшему повелению» «на бессрочное время» за «неисполнение данного его величеству обещания присоединиться к единоверцам и небытие на священнодействии при бывшей закладке в посаде Добрянской новой церкви» (IV, 303). Достоевский утверждает, что сослали «его за чрезвычайно важное преступление».

По рассказам старика, среди стародубских старообрядцев время от времени стали появляться новообращённые. Правительство поощряло их и принимало все меры для обращения всех несогласных. Тогда старик вместе с другими единомышленниками решился «стоять за веру». Они сожгли начавшую строиться единоверческую церковь. Знакомый писателю старообрядец был одним из зачинщиков этого мероприятия.

Внимательно присматриваясь к старику, Достоевский уловил одну из важнейших особенностей самосознания русских старообрядцев — стремление к сознательному принятию страдания. Писатель понимал, что под внешним спокойствием его соседа скрывалась «глубокая, неизлечимая грусть, которую он старался скрыть от всех» (IV, 34). «Однажды, — вспоминает Достоевский, — часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и я слышал, как он говорил по временам: „Господи, не оставь меня! Господи, укрепи меня. Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не свидеться"» (IV, 34). У него, отмечает писатель, было «своё спасение, свой выход»: «Молитва и идея о мученичестве» (IV, 197).

Вряд ли можно сомневаться в том, что важнейшая в творчестве Достоевского идея принятия добровольного страдания идёт из старообрядчества. Одно из важнейших требований «бегунов» - принять страдание — он в дальнейшем распространил на весь русский народ.

Возвратившись из ссылки, Достоевский удивился обилию материалов о церковном расколе, который печатался на страницах современных ему журналов и газет.

Со времени сибирской ссылки и публикации «Записок из Мёртвого дома» (1864) тема церковного раскола особенно волнует Достоевского. На страницах издававшегося им журнала «Время» широко публикуются статьи о старообрядчестве. Писатель старается глубже разобраться в особенностях миропонимания и религиозных убеждений защитников старой веры, понять причины их вражды к официальной церкви. Более того, в старообрядческом отрицании новых обрядов и стойкой защите исконно национальных основ жизни он улавливал важнейшие черты русского народного характера.

На страницах «Времени» печаталось и исследование о бегунах А.П. Щапова «Земство и раскол», в котором противодействие старообрядцев бюрократическому аппарату и официальной церкви рассматривается как «месть за угнетение и жажда воли». «В бегунах, — писал Щапов, — преимущественно выразилось отрицание ревизской, военно-служилой и податной прикреплённости душ, личностей к империи и великорусской церкви и порабощённости их властям и учреждениям той и другой».

По всей вероятности, в бунте главного героя «Преступления и наказания» против социально обусловленной необходимости, в его протесте и ненависти «к подлому устройству мира», Достоевский улавливал присущие народной психологии черты, подмеченные исследователями старообрядческого движения. Известно, что толчком к возникновению замысла романа могло стать преступление, совершённое двадцатисемилетним старообрядцем Герасимом Чистовым, стенографический отчёт о котором Достоевский не мог не читать.

На стадии обдумывания замысла романа идея нравственного очищения грешника через страдание предполагалась Достоевским как основная. В третьей, окончательной редакции плана задуманного романа читаем: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, но это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания. Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье» (VII, 154-155). Божия правда берёт своё, и герой Достоевского принуждён сам на себя донести, а если это неизбежно, погибнуть на каторге, но очиститься нравственно. Принимая муки, он надеется искупить свою вину.

Использует Достоевский в своём творчестве и «душеспасительную» идею старообрядцев - пострадать безвинно. В романе «Преступление и наказание» убийство Раскольникова готов взять на себя Миколка, убеждённый в том, что царствие небесное может быть достигнуто только тяжкими и незаслуженными земными испытаниями. Возводя на себя небывалое преступление и готовясь «принять страдание», он обнаруживает свою принадлежность к сопелковскому старообрядческому согласию. «А известно ли вам, что он из раскольников, - говорит следователь, -да и не то, чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали. Знаете ли, что значит у иных из них пострадать?» (VII, 393).

Оказалось, что Микола родом из Зарайского уезда, знакомого Достоевскому с детства. Ф.В. Ливанов, автор книги «Раскольники и острожники» (СПб., 1872), назвал этот уезд «преимущественно заражённым религиозным вольнодумством» (С. 314). Именно эту черту — добровольное принятие страдания - Достоевский считал искони присущей русскому народу. «Я думаю, - писал он, - самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего, неутолимого, везде и во всём. Этой жаждою страдания он, кажется, заражён искони веков» (VII, 395).

Ложь, на которую идёт герой Достоевского Миколка, беря на себя чужую вину, его не смущает. Своё поведение он рассматривает не иначе, как вызов враждебному бюрократическому аппарату и находящейся в согласии с ним русской официальной церкви.

О характерном для старообрядцев добровольном принятии мучений Достоевский знал и из публиковавшейся в 60-е годы литературы. «Ложь и обман, особенно во время следствия и суда, — всех сектаторов беспоповщины, - рассказывает Л. Трефолев, - как бы непременная обязанность, освящённая примером из жития великомученицы Варвары, где говорится, что некто сказал правду и погиб; другой солгал — и свят сделался». У странников ложь тем обязательнее, что она есть выражение брани, которую каждый должен вести с антихристом и слугами его. Кстати, несколько позднее А.Ф. Кони рассказывал об одном старике, принадлежащем к сопелковскому согласию бегунов, который, будучи задержанным в Казани, упорно отвергал все установленные данные, свидетельствующие о его невиновности, и возводил на себя разные преступления.

О том, что тема церковного раскола глубоко волновала Достоевского, свидетельствует и его письмо к Н.А. Любимову от 16 ноября 1866 г., в котором он рекомендует для публикации в «Русском вестнике» «драматическую сцену из старообрядческого быта» А.Н. Майкова «Странник». «Три лица, — пишет он, — все трое раскольники, бегуны. Ещё в первый раз в нашей поэзии берётся тема из раскольничьего быта. Как это ново и как эффектно!».

А.Г. Достоевская в «Воспоминаниях» свидетельствует, что в библиотеке писателя «много было серьёзных произведений по отделам истории старообрядчества». В сохранившемся счёте Ф.М. Достоевскому из книжного магазина А.Ф. Базунова от 29 августа 1862 г. указаны следующие книги по расколу: «Раскольничьи дела» Г. Есипова, «История Выговской старообрядческой пустыни», «Раскол» А.П. Щапова, «Рассказы из истории старообрядцев» СВ. Максимова.

Всё это говорит о том, что в поисках нравственно-этического идеала и путей обновления русской жизни Достоевский стремился найти духовную опору в подлинно национальной культуре сторонников «древлего благочестия».

Она пишет: «Судя по Статейным спискам, это был старообрядец Егор Воронов, мужчина 56 лет из Черниговской губернии. Он был выслан «по Высочайшему повелению» «на бессрочное время» за «неисполнение данного его Величеству обещания присоединиться к единоверцам и небытие на священнодействии при бывшей закладке в посаде Добрянской новой церкви». Достоевский утверждает, что сослали «его за чрезвычайно важное преступление».

По рассказам старика, среди стародубских старообрядцев время от времени стали появляться новообращённые в единоверие. Правительство поощряло их и принимало все меры для обращения всех несогласных. Тогда старик вместе с другими единомышленниками решился «стоять за веру». Они сожгли начавшую строиться единоверческую церковь. Знакомый писателю старообрядец был одним из зачинщиков этого мероприятия.

Внимательно присматриваясь к старику, Достоевский уловил одну из важнейших особенностей самосознания русских старообрядцев — стремление к сознательному принятию страдания. Писатель понимал, что под внешним спокойствием его соседа скрывалась «глубокая, неизлечимая грусть, которую он старался скрыть от всех». «Однажды, — вспоминает Достоевский, — часу в третьем ночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и я слышал, как он говорил по временам: «Господи, не оставь меня! Господи, укрепи меня. Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам не свидеться». У него, отмечает писатель, было «своё спасение, свой выход»: «Молитва и идея о мученичестве».

А вот образ книги, написанной Достоевским 6 лет позже. Уже упоминавшийся нами доктор исторических наук РАНХ и ГС Александр Пыжиков пишет: «Староверческая тема присутствует и в романе «Преступление и наказание» (1866). Напомним читателям образ крестьянина Миколки: именно он заявил властям, что убил старуху-процентщицу. Как выяснил следователь, этот молодой человек был раскольником-бегуном, около двух лет живший под началом старца-наставника: его поступок (признание в убийстве, которого он не совершал) определялся одним стремлением — «пострадать», причём страдание принять не от кого-либо, а непременно от властей. Такие воззрения, имевшие религиозную окраску, являлись неотъемлемой частью страннической идеологии. Очевидно, что Достоевский вводит персонаж этого раскольника для наиболее полного раскрытия темы искупления, которой собственно и посвящён роман. Страдание как духовное очищение — эту мысль, прочно укорённую в сознании представителя народа – Миколки, — только-только начинает постигать интеллигент Родион Раскольников»

Казалось бы, оба автора относятся к старообрядчеству с симпатией и стремятся дать точные формулировки его роли в становлении и развитии религиозно-философского миросозерцания Достоевского. Но вряд ли можно с ними согласиться.

Вчитайтесь, Соколова пишет: «Достоевский уловил одну из важнейших особенностей самосознания русских старообрядцев — стремление к сознательному принятию страдания». На основании чего сделан такой вывод и, главное, почему даже не поставлен вопрос о мотивах страдания и цели его приятия? А это ведь важнейшие вопросы, которые всегда ставят искушённые в аскетике учители Православия.

В истории стародубского поджигателя единоверческого храма ведущий мотив — не «стремление к сознательному принятию страдания», а борьба с неправдой, с антихристом, с навязыванием от государства искажённой церковности. Когда Егор Воронов шёл на это, естественно, он предполагал, даже знал наверняка, что окажется в заключении, пострадает. Но это выбор борца, духовного воина, а не жажда страдания. Вот на этой «тонкости» в психологии, увы, спотыкаются многие светские исследователи и почитатели Достоевского.

Со строгой христианской позиции оговоривший себя крестьянин Миколка не только не вызывает сочувствие, но скорее осуждение. Пыжиков уточняет: «Как выяснил следователь, этот молодой человек был раскольником-бегуном, около двух лет живший под началом старца-наставника: его поступок (признание в убийстве, которого он не совершал) определялся одним стремлением — «пострадать», причём страдание принять не от кого-либо, а непременно от властей».

Да, здесь зафиксирована реальная жизнь: внутри огромного и многообразного староверческого мира России были самые разные толки, согласия и, увы, откровенно еретические отклонения. С опасными для психики практиками и последствиями. Да, формально среди «странников» и «бегунов» были фанатично жаждавшие страдания, но они искали его по ложным, внехристианским мотивам («страдание само по себе»!) и тем более с мазохистским антигосударственным пафосом.

Заметим сразу, что такое психологическое настроение, как у Миколки, не «достояние истории». И в наши дни находится немало людей, жаждущих страдания, и сознательно идущих на конфликты с обществом, а ещё лучше и с государством. Обычно из них формируются массы для протестных акций любого вида и любой мотивации. Но это предмет психологии, психиатрии — выявлять корни такого подсознательного движения в душе человека. А опытные духовники, принимающие исповедь у тысячи человек, также знают, что за «блеском» такого «героизма» нередко таятся гордыня, ненависть к реальным людям, просто лень («в тюрьме ведь кормят, не надо думать о пропитании и труде»)… и много иных дурных мотивов.

Быть может, светскому исследователю такое неведомо. Потому он и делает такой вывод, обыгрывая близость фамилии главного героя с «идеями раскола».

Ещё раз вчитаемся: «Очевидно, что Достоевский вводит персонаж этого раскольника для наиболее полного раскрытия темы искупления, которой собственно и посвящён роман. Страдание как духовное очищение — эту мысль, прочно укорённую в сознании представителя народа — Миколки, только-только начинает постигать интеллигент Родион Раскольников».

Сходство это только на поверхности. Миколка, конечно, из народа. Но — из тёмного, непросвещённого церковной аскетикой. И, конечно, никакой он не «представитель народа», а духовно больной псевдо-верующий. Быть может, человек неплохой, но явно заблуждающийся. И никак своим поведением не выражающий «народ», тем более его «раскольников-староверов». По Пыжикову, он — буквально анонимный учитель, путеводитель Раскольникова. Петербургский студент должен прозреть — через Миколку!.. Но, согласитесь, это просто карикатурная интерпретация!

Да, Достоевский явно обыгрывал фамилию Родиона Романовича в разных ракурсах. В том числе, в искажённых зеркалах, в антиномических противопоставлениях… Тем он как писатель и интересен, потому и читаем по сей день… Есть о чём подумать.

Источник