1930-е годы в СССР: Арестованных допрашивала уборщица

«Лимиты», которые Политбюро утвердило 31 января 1938 года, превосходили задания предыдущего года. Для Омской области новая квота расстрелов увеличивалась в 3 раза, для Дальневосточного края — в 4, Красноярского края — в 2 раза. Но и эти нормы в последующие месяцы опять были повышены. Так, 10 мая Политбюро «удовлетворило просьбу» Омского обкома об «увеличении дополнительного лимита по первой категории на 1000 человек». Хозяева Иркутской области — секретарь обкома А.А. Филиппов и начальник УНКВД Малышев — тоже просили Сталина позволить расстрелять «сверх нормы» 5000 человек, «ввиду незаконченной очистки области»31.

Трудно вообразить, что обсуждение подобных решений в высшем руководстве страны представляло собой рутину и могло проходить в «обычном порядке». Еще труднее это было сделать непосредственным свидетелям происходившего миллионам граждан великой державы.

Вновь стали исчезать целые группы «националов», «правых», «кулаков», «социально-чуждых». Их выявляли по показаниям арестованных и иным способом. «Иной способ» заключался в использовании исключительно национального признака. Чтобы иметь хоть какие-то «основания» для арестов, громилы НКВД стали прибегать к помощи домовых книг, справок, списков сельсоветов, к архивным материалам. Арестовывали всех с «подозрительными» фамилиями — Якобсон, Мартинсон, Костецкий, Вайшис, Кефалиди, Вагнер и так далее.

Как признавался один из работников Новосибирского УНКВД, Горбач и его заместитель Мальцев «дали установку арестовывать все национальности, кроме русских».

Другой сотрудник показывал: «Эстонцы арестовывались только по справкам сельсовета и даже без справок... Когда в отделении Эденберга [3 отдел УНКВД Новосибирской области — Авт.] некого уже было сажать, т.е. не было материалов, по которым можно было бы арестовывать людей, Эденберг посылал сотрудника по квартирам с удостоверением электромонтера с заданием проверять домовые книги...»32.

В Иркутске и в области «на китайцев и корейцев буквально делали облавы, ловили их по городу. Справки на арест и постановления выписывались после производства ареста». Из «кулацких поселков» забирали каждого из них, «кто мог двигаться»33.

Арестованный сотрудник Новосибирского УНКВД Бейман рассказывал сокамерникам о том, как ликвидировал «еврейскую организацию». Его вызвал к себе начальник управления Мальцев и поручил срочно познакомиться с литературой «по сионизму», чтобы вскрыть организацию «Поалейцион». Бейман без возражений отправился в библиотеку, взял две брошюры и в течение дня прочел их. Затем нашел одного старика-еврея, сделал его «раввином» — руководителем организации, просмотрел по спискам, в каких учреждениях работают евреи, и начертил схему разветвления «организации», назвав ее «Поалейцион». «Организация» включала в себя «ячейки» в аптеках, пунктах хранения зерна, мастерских...

«Мальцев похвалил меня за умение вскрывать организации, — говорил Бейман, — и велел арестовать людей, проходящих по меморандуму, а один экземпляр послать в НКВД СССР Ежову...

... Я успел арестовать только 250 человек и конвейерным допросом оформить на них дела... Всего же при мне по протоколам проходило до 800 человек... но я уже не успел остальных арестовать, потому что сам был арестован»34.

Арестованы были многие учителя немецкого языка.

Поскольку прокурорский надзор давно превратился в пустую формальность, поступление арестованных в камеры НКВД происходило без затруднений. Чтобы не возникало задержки в работе следственного конвейера, прокурор Новосибирской области И.И. Барков перешел на ускоренное обслуживание работников НКВД: он просил вместо справок подавать коллективные списки для санкции на арест35. В марте 1938 года Барков сам оказался арестованным за «связь с врагами народа». После нескольких попыток следователей силой добиться от него признательных показаний он покончил с собой, выбросившись из окна верхнего этажа здания УНКВД.

Вслед за Барковым исчезли прокуроры основных промышленных городов — Сталинска, Прокопьевска, Новосибирска, Томска, Ленинск-Кузнецка и многих районных центров.

Аресты и уничтожение людей производились невероятно высокими темпами. По основным, «линейным», приказам дела оформлялись в течение 2-3 дней, а санкция прокурора на арест не требовалась вообще. Московское руководство постоянно торопило, и это приводило к тому, что расстрелы арестованных производились иногда без всяких следственных процедур. Известен факт, когда по приказу И.А. Мальцева в отношении «группы эсеров» сначала «был приведен в исполнение приговор, а потом вели следствие»36.

В структурах государства и партии аресты носили характер поголовного истребления. Уже упоминавшийся начальник УНКВД Горбач рассказывал доверенному лицу, что он и его помощник Мальцев «арестовали по три состава районного и областного руководства»37.

В некоторых городских учреждениях исчезли целые коллективы. Оставались лишь единицы служащих, не попавших в число «врагов народа». В тресте «Запсибзолото» и его приисковых управлениях НКВД изъяло почти всех управленцев. «Большинство отделов было на замке, исполнять распоряжения по аппарату было некому»38.

Из шести членов Союза писателей СССР, проживавших в Новосибирской области, арестованными оказались все до одного — Ансон, Итин, Ошаров, Кравков, Гинцель, Вяткин39.

Террор искажал сознание людей и порождал безумные мифы. У многих в тот период существовала иллюзия постоянного присутствия врагов и вредителей. Подозрения возникали на голом месте. В то же время этот закономерный результат террора сам по себе признавался фактом деятельности тех же врагов. На одном из партийных собраний февраля 1938 года второй секретарь Новосибирского обкома Лобов говорил:

«... наши враги стараются создать представление, что врагов повсюду много, стремятся посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших парторганизациях — это несомненно... создание подозрительности, что врагов много, распространяется даже на таких вещах как плакаты, что будто бы у тов. Андреева на костюме фашистский значок.

...что есть вот тетрадочка, а на ней есть изображение Вещего Олега, и там написано «Долой ВКП» и так далее.

Эта вражеская работа распространяется на плакатах, учебниках по истории Советского Союза, она распространяется и на нашем текстиле. Здесь один из бюрократов Главхлоппрома, краевой конторы, прислал образец и говорит, что есть фашистские знаки. Мы рассматривали в лупу эти знаки и абсолютно ничего не нашли.

...надо проверять того, кто сигнализирует, не является ли он сам пособником фашизма, посмотреть его хозорганизацию, нет ли у него агентов фашизма»40.

Количество арестованных в 1938 году было, по-видимому, значительно больше, чем год назад. Свидетельством этого служит тот факт, что для участия в операции были мобилизованы абсолютно все сотрудники НКВД, включая обслуживающий персонал. В проведении допросов принимали участие даже шоферы. Майор госбезопасности Мальцев говорил: «У нас в Сталинске и Новосибирске шоферы дают в день по 12-15 дел»41.

В одном из отделений НКВД Мариинска было обнаружено, что «арестованных допрашивала уборщица»42

Цит. по Папков С.А. Сталинский террор в Сибири. 1928-1941. Новосибирск: Издательство Сибирского отделения РАН, 1997.

P.S. от себя.

Мне вот интересно, во время столыпинской реакции в Губернских жандармских управлениях существовала статистическая вероятность того, что какого-нибудь террориста или революционера допрашивала  уборщица? Это что же за кадровый кризис/ хаос с этими массовыми операциями, когда качество и объективность следствия зависели порой от шоферов и уборщиц?

31 Архив Президента РФ, Протоколы Политбюро («особая папка»).
32 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 4502.
33 Архив ФСБ по Иркутской области, д. 5387.
34 ГАНО, ф. 4, оп. 34, д. 74, л. 178-179.
35 ГАНО, ф. 460, оп. 1, д. 10, л. 115.
36 Там же, д. 9, л. 69.
37 Архив ФСБ по Новосибирской области, д. 4504, т. 7.
38 ГАНО, ф. 4, оп. 34, д. 82, л. 6.
39 Там же, оп. 33, д. 116, л. 31.
40 Там же, оп. 34, д. 38, л. 263-264.
41 Красное знамя (Томск). 1989. 9 августа.
42 ГАНО, ф. 460, оп. 1, д. 10, л. 112.

Источник