Профессор Анатолий Алексеевич Спасский (1866-1916): Новые термины в борьбе с арианством


«Гонения, мучения, угрозы императоров, жестокости правителей, и все другие испытания от еретиков, мы перенесли за Евангельскую веру, утверждённую в Никее, что в Вифинии, тремястами осьмнадцатью святыми Богоносными отцами. Эта вера должна быть принимаема и нами, и вами, и всеми, которые право правят слово истинной веры».

(Из Послания Константинопольского Собора 381 г. к Римской церкви)


... Выдающуюся богословскую группу среди участников собора составляли образованные защитники православия, хорошо понимавшие, в чём состоит сущность арианской ереси, и какими средствами должно было бороться против неё. Эта группа слагалась из мужей весьма почтенных, стоявших на верху церковной жизни, глубоко религиозных и истинно просвещённых, наследовавших славу в истории церкви.

В неё входили: Осия Кордубский, Александр Александрийский, Евстафий Антиохийский, Макарий Иерусалимский, Маркелл Анкирский и другие. По своему историческому положению, эта группа богословов являлась на соборе прямою противоположностью арианствующей партии и была самым энергичным и убеждённым её врагом.

Неуклонно держась почвы церковнаго предания и вероучения, отцы этой группы не были, однако, слепыми консерваторами и не думали, что одних «древних мнений» достаточно для отвержения арианства. Философское образование давало им возможность ясно видеть недостаточность существовавших в церкви догматических формул, и они выступали на соборе с некоторого рода новшеством; они хотели создать такое изложение веры, которое не могло бы подвергаться никаким перетолкованиям, которое в совершенной точности выражало бы церковное учение, и было обязательно для каждого христианина.

При этом они не только не останавливались пред мыслью внести в проектируемое изложение новые понятия,– такие, которые ещё не пользовались правом гражданства в современном им богословском языке, а напротив, видели в них единственно пригодное средство для борьбы с Арием. Их лозунгом были термины: έκξ ουσίας и ομοούσιος, в корне подрывавшие арианскую доктрину.

В глазах прочих членов собора богословы этой фракции обладали великим нравственным авторитетом, и отчасти держали в своих руках руководство общими заседаниями собора, но это их влияние умерялось другими сторонами дела. Их численность была невысока и едва ли многим превосходила численность арианствующих епископов: да и задача их была нелегка. Их требования к собору оказывались выше и сложнее, чем требования арианствующих; они искали у собора не формального только оправдания, но стремились к положительному торжеству, ждали от него полного и безусловного утверждения своего учения...

В научно-богословском отношении небезынтересно здесь отметить прежде всего тот факт, что первый в истории церкви собор, которому усвоен был авторитет вселенскости, нашёл нужным для выражения церковного веросознания воспользоваться не оборотом библейским, но терминами, составляющими продукт древнеклассической философской мысли.

На знамени православия он начертал слова, не встречающиеся в Библии, не освящённые её примером, заимствованные из области языческой литературы. Такая постановка дела на Никейском соборе ближайшим образом объясняется историческими задачами собора, его борьбою с арианством; она вызывалась невозможностью подыскать в Библии такую формулу, которая не поддавалась бы двусмысленным перетолкованиям в противном православию духе, и в совершенстве выражала бы собой учение церкви.

Опиравшаяся не столько на богословские, сколько на метафизические основания, арианская доктрина и для своего опровержения требовала того же оружия, каким она сама нападала на церковное предание. Hо, уступая необходимости и вводя в символ слова, взятые с языка науки, никейские отцы не делали этим чего-либо нового, неизвестного церковному преданию, и не выходили за рамки унаследованного от прежних времён.

В древней церкви <…> их приём имел целый ряд прецедентов и только подтверждал и узаконял собой то, что издавна стало общим правилом в исследовании вопросов веры. Христианское богословие никогда не чуждалось и не сторонилось науки и научных способов познания; с первых моментов возникновения богословской литературы христианские писатели заключили союз со светской языческою наукой, усвоили себе её лучшие результаты, и в церковное богословие пересадили много понятий, созданных языческою мыслию и по необыкновенной тонкости своих оттенков, весьма пригодных для уяснения высочайших и отвлечённейших предметов религии.

Из памятников христианской письменности эти, заимствованные у светской науки, термины, незаметно и очень рано начали перебираться в официальные документы Церкви, – в символы и вероизложения, и в некоторых случаях приобретали такое значение, что становились отличительным признаком правоверия.

Так, например, символ Григория Чудотворца, один из замечательнейших символов древней церкви, явленный ему, по преданию, в видении, не менее, чем наполовину состоит из терминов метафизических, принадлежащих области философии; такого же характера и изложение веры, представленное шестью восточными епископами на антиохийском соборе против Павла Самосатского.

Благодаря этому процессу, в христианском богословии ещё задолго до первого вселенского собора выработалась терминология, независимая от языка Библии и ведущая своё начало от светской науки. Она успела здесь акклиматизироваться, потеряла прежнее языческое значение и сроднилась с духом новой религии.

Таким образом форма, в какой отлилась догматическая деятельность l-го вселенского собора, была подготовлена в Церкви давно; собору оставалось только разобраться в наследии, полученном от древности, и взять из него то, что оказывалось наиболее пригодным для его целей.

Отсюда видно, что отцов Никейского собора, отдавших в своём символе предпочтение выражениям не библейским, нельзя обвинять ни в новшестве, в чём их упрекает Гарнак, ни в каком-то положительном революционерстве, как это мы находим у английского исследователя истории арианства Гуоткина.

Всё, что сделал собор, состояло в том, что внося в символ вселенской веры слова, усвоенные с языка науки, он торжественно засвидетельствовал законность применения к области веры научных приёмов исследования, наглядно признал и освятил право разума на участие в решении недоумений веры...

Восточное богословие неохотно пользовалось этим словом (όμοούσιος) и сторонилось от него даже в исключительных обстоятельствах. Когда Дионисий Римский упрекал Дионисия Александрийского между прочим в том, что он избегает называть Сына единосущным Отцу, то последний признал всю справедливость этого упрёка.

В свою защиту он указал на то, что он учит согласно со смыслом термина όμοούσιος, но самого термина всё-таки не употребил. Это было <…> около 60-х годов III-го века, а в 267-м году большой собор против Павла Самосатского, составившийся в Антиохии из восточных епископов, нанёс [, как казалось,] последний удар этому слову: он осудил его употребление.

Постановление авторитетного собора должно было окончательно дискредитировать термин в глазах восточных богословов и отняло у него всякую надежду к естественному распространению на Востоке. И действительно, его не знают и им не пользуются ни Александр Александрийский, ни Афанасий в его раннейших сочинениях, написанных до издания Никейскаго символа.

Первый из них, обозначая, вопреки арианству, отношение Сына Божия к Отцу, ставит формулу: δμοιος κατά πάντα – подобный пo всему, – формулу, которая впоследствии усвоена была противниками единосущия и затем отвергнута церковным богословием, а второй довольствуется такими общими выражениями, как ίδιος λόγος θεοϋ, εικών и прочие.

Таким образом, на Востоке совсем не было подготовленной почвы для того, чтобы без стороннего побуждения остановиться на слове όμοούσιος и сделать его центральной формулой православия. Иначе обстояло дело на Западе. Здесь со времени Тертуллиана, следовательно, с начала III-го века, установились и вошли в общий богословский обиход такие прочные формулы, как una – substantia et tres personae – одна субстанция и три Лица в Троице, по силе которой Сын являлся unius substantiae с Отцом, или единосущным Отцу.

Известно, что у самого Тертуллиана, вследствие особенностей его терминологии, эти формулы удивительным образом соединялись с учением о подчинении Сына Отцу по Божеству, но этот недостаток был скоро исправлен его продолжателями. В половине III-го века, как показывает письмо Дионисия римского, Запад уже понимал термин unius substantiae почти в том же самом смысле, в каком Никейский собор употребил слово: όμοούσιος. Отсюда видно, что термин: «единосущный» был гораздо ближе и сроднее западным епископам, чем восточным. Восточным нужно ещё было отыскивать формулу, западные же несли её уже в готовом и обработанном виде.

Далее, благодаря традиционному уважению к западной церкви, представители её заняли на Никейском соборе выдающееся место и ближе всех оказались к царю. С 312-го года, – года провозглашения христианства дозволенной религией, – до осени 323-го года Константин жил на Западе, дышал западной церковной атмосферой, собирал и окружал себя западными епископами.

Предстоятели восточной церкви ко времени Никейского собора ещё не успели приобрести у него то доверие, каким пользовались западные; взаимные раздоры роняли их авторитет, а некоторые из них своими связями с Лицинием вызывали у царя и политическую подозрительность.

Поэтому в новом и трудном догматическом вопросе, представшем пред Константином по прибытии его на Восток, ему естественно было обратиться к старым советникам и последовать их внушению. – Но, конечно, ни Константин, ни малочисленная группа западных епископов никогда бы не решились навязать Востоку непопулярное для него слово, если бы они не встретили поддержки и одобрения у влиятельных восточных деятелей.

Победа термина όμοούσιος на Никейском соборе и обусловлена именно тем, что лучшие и авторитетнейшие епископы Востока поняли великое значение его и сделались энергичными защитниками...

Профессор А.А. Спасский.

«История догматических движений в эпоху Вселенских Соборов».



Комментарии