Шамординские монахини. Чудо Божие

Шамординские монахини в Соловецком концлагере и чудо их твердости

И.М. Андреев
Ред. Вячеслав Марченко



"Трудящемуся Бог посылает милость, а любящему утешение".
Оптинский старец Амвросий

Летом 1929 года на Соловки, в концлагерь, прибыл этап монахинь, около тридцати человек.

По некоторым данным можно было предполагать, что большинство прибывших были шамординские монахини – матушки из Шамординского женского монастыря, находившегося вблизи знаменитой Оптиной пустыни.

Эти монахини не были помещены в общий женский корпус, а содержались отдельно. Когда их стали проверять и опрашивать для составления на них формуляра, они отказались дать о себе так называемые "установочные данные", то есть ответить на вопросы о фамилии, имени, отчестве, годе и месте рождения, образовании, профессии, судимости, о статье, сроке наказания и тому подобное.

На вопросы о фамилии они отвечали лишь свои имена: "Мать Мария, мать Анастасия, мать Евгения" и так далее. На остальные вопросы они не отвечали вовсе. После криков и угроз их стали избавить, но тогда они совершенно замолчали и перестали даже называть свои имена.

Их посадили в карцер, мучили голодом, жаждой, лишением сна, даже побоями с членовредительством, то есть применяли к ним почти все способы "воздействия", но они оставались непреклонными и даже посмели отказаться от всякого принудительного труда.

Через некоторое время меня, заключенного врача, вместе с профессором доктором Жижиленко (который был сослан в Соловки за то, что, будучи главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, тайно принял монашество и стал епископом) вызвали к начальнику санчасти, где находился и начальник всего лагеря, и конфиденциально просили нас произвести медицинское освидетельствование этих монахинь, намекнув, что, по возможности, желательно признать их нетрудоспособными, чтобы иметь официальные основания освободить их от принудительного тяжелого физического труда, которого они не хотели выполнять.

Первый раз в истории Соловецкого концлагеря его администрация находилась в таком затруднительном положении. Обычно с отказавшимися от тяжелых работ (большей частью это случалось с уголовными преступниками) поступали резко и жестоко: после сильного избиения их отправляли на штрафной остров Анзер, откуда обратно никто живым не возвращался.

Почему монахинь-бунтовщиц не отправляли ни на Анзер, ни на Секирку – было непонятно.

После ухода начальника лагеря, мы, врачи, задали об этом вопрос начальнику санчасти, и он объяснил нам, что с монахинями "дело сложное", ибо их молчаливый и сдержанный протест совершенно не похож на протест, который иногда позволяли себе уголовные преступники. Последние обыкновенно устраивали скандал, кричали, хулиганили. А эти – молчаливые, простые, смиренные и необыкновенно кроткие. Ни одного крика, ни одного слова жалобы.

"Они фанатичные мученицы, словно ищущие страданий, – рассказывал начальник санчасти, – это какие-то психопатки-мазохистки. Но их становится невыносимо жалко… Я не смог видеть их смирения и кротости, с какими они переносят "воздействия". Да и не я один... Владимир Егорович (начальник лагеря) тоже не смог этого перенести. Он даже поссорился с начальником ИСО (информационно-следственный отдел)... И вот он хочет как-нибудь смягчить и уладить это дело. Если вы их признаете негодными к физическому труду – они будут оставлены в покое".

"Я прошу меня освободить от этой комиссии, – сказал профессор Жижиленко. – Я сам монах и женщин, да еще монахинь, осматривать не хотел бы..."

Профессор Жижиленко от этой комиссии был освобожден, и я один отправился свидетельствовать этих монахинь.

Когда я вошел в барак, где они были собраны, увидел чрезвычайно степенных женщин, спокойных и выдержанных, в старых, изношенных, заплатанных, но чистых черных монашеских одеяниях.

Их было около тридцати человек. Все они были похожи одна на другую и по возрасту всем можно было дать то, что называется "вечные 30 лет", хотя, несомненно, здесь были и моложе, и старше. Все они были словно на подбор, красивые русские женщины, с умеренной грациозной полнотой, крепко и гармонично сложенные, чистые и здоровые, подобно белым грибам-боровикам, не тронутым никакой червоточиной. Во всех лицах их было нечто от выражения лика скорбящей Богоматери, и эта скорбь была такой возвышенной, такой сдержанной и как бы стыдливой, что совершенно невольно вспомнились стихи Тютчева об осенних страданиях бесстрастной природы, сравниваемых со страданиями глубоко возвышенных человеческих душ.

"Ущерб, изнеможенье, и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Возвышенной стыдливостью страданья"...

Вот передо мной и были эти "разумные существа" с "возвышенной стыдливостью страданья".

Это были русские, именно лучшие русские женщины, про которых поэт Некрасов сказал:

"Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет".
И которых он же определял, как
"все выносящего русского племени"
"многострадальную мать".

Эти монахини были прекрасны. Ими нельзя было не любоваться. В них было и все очарование нерастраченной "вечной женственности", и вся прелесть неизжитого материнства, и в то же время нечто от эстетического совершенства холодного мрамора Венеры Милосской и, главное, удивительная гармония и чистота духа, возвышающего их телесный облик до красоты духовной, которая не может вызывать иных чувств, кроме глубокого умиления и благоговения.

"Чтобы не смущать их я уж лучше уйду, доктор", – сказал встретивший меня начальник командировки, который должен был присутствовать в качестве председателя медицинской комиссии. Очевидно, и чекистской души как-то коснулось веяние скромности и целомудрия, исходивших от этих монахинь. Я остался с ними один.

"Здравствуйте, матушки", – низко поклонился я им. Они молча отвечали мне глубоким поясным поклоном.

"Я – врач. Я прислан освидетельствовать вас..."

"Мы здоровы, нас не надо свидетельствовать", – перебили меня несколько голосов.

"Я верующий, православный христианин и сижу здесь по церковному делу".

"Слава Богу", – ответили мне опять несколько голосов.

"Мне понятно ваше смущение, – продолжал я, – но я не буду вас осматривать... Вы мне только скажите, на что вы жалуетесь, и я определю вам категорию трудоспособности..."

– "Мы ни на что не жалуемся. Мы здоровы".

– "Но ведь без определения категории трудоспособности вас могут послать на необычайно тяжелые физические работы..."

– "Мы все равно работать не будем, ни на тяжелых, ни на легких работах".

– "Почему?" – Удивился я.

– "Потому что на антихристову власть мы работать не будем..."

– "Что вы говорите, – заволновался я, – ведь здесь на Соловках имеется много епископов и священников, сосланных сюда за исповедничество, они все работают, кто как может. Вот, например, епископ Виктор Вятский работает счетоводом на канатфабрике, а в "Рыбзверпроме" работает много священников. Они плетут сети... Ведь это апостольское занятие. По пятницам они работают целые сутки, день и ночь, чтобы выполнить задание сверхсрочно и тем освободить себе время для молитвы – вечер в субботу и утром в воскресенье..."

– "Мы не осуждаем их. Мы никого не осуждаем". – Степенно ответила одна из монахинь постарше, "Но мы работать по принуждению антихристовой власти не будем".

– "Ну тогда я без осмотра напишу вам всем какие-нибудь диагнозы и дам заключение, что вы не способны к тяжелым работам... Я дам вам всем 2-ю категорию трудоспособности..."

– "Нет, не надо. Простите нас, но мы тогда должны будем сказать, что Вы неправду написали... Мы здоровы, мы можем работать, но не хотим работать, и работать для антихристовой власти не будем, хотя бы нас за это и убили..."

– "Они не убьют, а замучат вас", – тихим шепотом, рискуя быть подслушанным, сказал я с душевной болью.

– "Бог поможет и муки претерпеть", – так же тихо сказала одна из монахинь, самая младшая.

У меня выступили слезы на глазах, комок подступил к горлу.

Я молча поклонился им... Хотелось поклониться до земли и целовать их ноги...

Через неделю к нам в камеру врачей санчасти зашел комендант лагеря и между прочим сообщил: "Ну и намучились мы с этими монахинями... Но теперь они согласились-таки работать: шьют и стегают одеяла для центрального лазарета. Только условия, стервы, поставили, чтобы им всем быть вместе, и что они будут тихонько петь во время работы псалмы какие-то... Начальник лагеря разрешил. Вот они теперь поют и работают".

Изолированы были эти монахини настолько, что мы, врачи санчасти, пользовавшиеся относительной "свободой" передвижения по лагерю, несмотря на наши "связи" и "знакомства" с миром всякого рода "начальников", долгое время не могли получить о них никаких известий. И только через месяц мы получили эти известия. Последний акт трагедии монахинь был таков.

В одном из этапов на Соловки был доставлен один священник, который оказался духовником некоторых из них. И хотя общение между духовным отцом и его духовными детьми казалось было совершенно невозможным в условиях концлагеря, монахиням каким-то образом удалось запросить у своего наставника указания.

Сущность запроса состояла в следующем: "Мы прибыли в лагерь для страдания, а здесь нам хорошо. Мы вместе, поем молитвы, работаем работу по душе: стегаем одеяла для больных... Правильно ли мы поступаем, что согласились работать в условиях антихристовой власти в лагерях? Не следует ли нам и от этой работы отказаться?"

Духовник ответил категорическим запрещением работать и эту работу.

И монахини отказались от всякой работы. Начальство узнало, кто в этом виноват. Священника расстреляли. Но когда монахиням сообщили об этом, они сказали: "Теперь уж никто не может освободить нас от его запрещения". Тогда начальство потеряло всякое терпение и осатанело.

Монахинь разъединили друг от друга и по одиночке куда-то увезли. Никаких вестей от них, несмотря на все наши старания, мы больше получить не смогли. Они сгинули без всякого следа.

Прошло уже много лет после этих событий, когда из уст одного американского узника, побывавшего в трудовом лагере, пришла следующая дополнительная информация, проливающая свет на духовные последствия подвижнической твердости таких монахинь.

Чудо монахинь

Когда разговор, как это обыкновенно скоро случается, зашел о вере, я услышал о необыкновенном, о чуде, которое недавно произошло в Воркуте. Истинно, там с нами был Господь! И готовность, с которой мне рассказали об этом, не дает усомниться в том, что Бог не оставил ни страну за железным занавесом, ни умы и сердца народа.

"В ноябре того года, 1950-го, как раз после нашего прибытия, в лагерь доставили трех монахинь, приговоренных к тяжелым работам. Многие тысячи заключенных женщин в Воркуте не работали в шахтах, но выполняли другую трудную работу, и монахинь послали на кирпичный завод, продукцией которого снабжали весь север России.

Когда они впервые прибыли на завод, сказали мастеру, что работа на коммунистический режим для них как работа на диавола, а поскольку они служительницы Божии, то распоряжениям мастера подчиняться не будут, несмотря ни на какие угрозы.

Лишенные своих монашеских одежд, монахини считали веру своей броней. Они готовы были к любым испытаниям ради выполнения своего обета и наказание встретили мужественно. Их перевели на голодный паек из черного хлеба и жидкого супа. На этом пайке они содержались день за днем, но каждое утро, когда им приказывали выходить на завод или в глиняный карьер, или на иную тяжелую работу, они отказывались. Их отказ означал, конечно, усиление наказаний. Разозленный их твердостью и боясь, что их пример подействует на других подневольных рабочих, комендант приказал надеть на них так называемые смирительные рубашки. Кисти рук были связаны у них за спиной, а потом веревка, которой были связаны запястья, опущена вниз и крепко связана вокруг лодыжек. Таким образом, плечи у них тянуло назад и вниз, причиняя мучительную боль. То же со ступнями.

Монахини извивались от боли, но не издавали ни звука. Потом комендант приказал облить их водой, чтобы веревки разбухли и давили еще сильнее; он ожидал, что они будут кричать от боли. Но они лишь тихо стонали, а вскоре потеряли сознание. Веревки сняли, монахинь привели в чувство; через какое-то время снова связали, и они снова скоро потеряли сознание. Их мучили более двух часов, но дальше пытку не посмели продолжать: кровообращение у них было нарушено, и они были близки к смерти. Коммунистическому режиму нужны были там рабы, а не полуживые люди. Их привезли в далекую Воркуту не для того, чтобы убить. Советскому правительству требовался уголь. Подневольные работники были расходным материалом, их использовали, насколько у них хватало сил. И задачей коменданта было заставить их работать.

Наконец, комендант решил, что с этим надо кончать. Или монахини станут работать, или он вынужден будет обречь их на смерть. Он приказал, чтобы их снова назначили на работу, а если откажутся, поставить их на холм и оставить там стоять неподвижно весь день на пронизывающем ветру ранней полярной зимы и смотреть, как работают другие женщины. И эта пытка постигла их. К вечеру видно было, что они стоят там на коленях, и охранники пошли на холм, ожидая найти их замерзшими, но они оказались вполне живыми и теплыми.

Тогда, чтобы они сильнее замерзли на свирепом ветру, комендант приказал отобрать у них шапки и варежки. Весь восьмичасовой рабочий день они стояли на коленях на продуваемом ветрами холме и молились. Внизу, в карьере, женщины, отбивающие куски глины для кирпичного завода, жестоко страдали от холода. Многие жаловались, что у них замерзают ноги, хотя обувь должна была быть достаточно теплой. Когда вечером другая смена охранников пошла увести монахинь с холма, думали, что у них отморожены уши, руки и ноги. Но оказалось, что те ни мало не пострадали. И в следующий день они вновь простояли восемь часов на коленях на ветру, при минусовой температуре – без шапок и перчаток. И опять не было никаких обморожений, они по-прежнему сохраняли свою решимость отказываться от работ. И в третий день их опять вывели на мороз, на этот раз и без шарфов.

К этому времени слух о происходящем распространился по всем воркутинским лагерям. Когда в конце третьего дня, выдавшегося самым холодным, их доставили в барак вновь без малейших признаков обморожения, пошли разговоры о чуде Божием. Во всей Воркуте лишь об этом и говорили. Даже всякое повидавшие милиционеры из других подразделений под разными предлогами приходили, чтобы хоть украдкой взглянуть на три фигуры на холме. Женщины, работающие в карьере, крестились и с большим волнением шептали молитвы. Даже комендант серьезно волновался. Хотя он и не был верующим, но, по крайней мере, несколько суеверным и понимал, что видит присутствие силы, неподвластной земной силе.

К четвертому дню сами охранники начали бояться неземной силы, которой, казалось, обладали эти монахини, и наотрез отказались трогать их и делать с ними что-нибудь. Сам комендант побоялся вновь приказать идти им снова на холм. Им больше не мешали молиться и сняли с голодного пайка. Когда я уезжал из Воркуты четыре года спустя, эти монахини были все еще при том кирпичном заводе, и ни одна из них ни дня не проработала на коммунистический режим. К ним относились с благоговейным страхом и уважением. Охране были даны инструкции не трогать их и не беспокоить. Они сами готовили себе еду и даже шили себе одежду. Совершали свои религиозные обряды, и, виделось, в душе у них был мир и покой. Хотя они пребывали узницами, но духовно были свободны. Никто в Советском Союзе не имел такой свободы вероисповедания, как они.

Я не могу описать, что сотворил их пример для обращения в веру тысяч узников и охранников в Воркуте. Позднее, когда у меня была возможность, работая в раздевалке для милиционеров, говорить с некоторыми из закоснелых коммунистов о религии, все они говорили о чуде монахинь.


– John Noble: I Found God in Soviet Russia, Mich. 1971, pp. 112-117
– Джон Ноубл "Я нашел Бога в Советской России", Зондерван, Мич., 1971 г. С. 112-117.

Источник