Монашество перед вызовами революционной эпохи
Монашество перед вызовами революционной эпохи
Однако, если обратиться к голосам современников – людей, живших в ту самую эпоху, то складывается совершенно другая картина. Можно даже не говорить о внешней критике, обрушившейся на монашество со страниц светской прессы, с трибуны Государственной думы и т. п. Сами монашествующие – епископы, настоятели монастырей – расценивали это время как тревожное, говорили, что иночество очень ослабело и нуждается в укреплении.
Крупный мыслитель архиепископ Никон (Рождественский) с горечью писал в начале XX века: «Много, слишком много у нас монастырей, а настоящих иноков – много ли в них?.. Их надобно искать с фонарем Диогена! Монастырей много, а постригать некого, рукополагать в саны священнослужителей некого, ставить в настоятели некого... Жизнь монастырская едва прозябает, о духовной жизни в собственном смысле мало имеют понятия. Идут в обители не ради Иисуса, а ради хлеба куса. Даже те, которые, по-видимому, искренне ищут спасения, полагают его найти в самочинных внешних подвигах и уродуют себя так, что с ними не сладишь, не сговоришь: ими овладевает погибельная гордыня. Вериги носят, а слова обличения не терпят – это ли смиренные рабы Божии, это ли спасаемые во Христе?.. Знаю, есть тихие пристани духовной жизни, но – ах, как их мало – все наперечет!»[1]. Конечно, выделялись и были у всех на устах отдельные монастыри с сильными духовными традициями: Соловецкий, Валаамский, Ново-Афонский, Оптина, Саровская, Глинская пустыни и др. Как впоследствии напишет Г.П. Федотов, Оптина и Саров – «два костра, у которых отогревается замерзшая Россия» [2]. Костры – яркий образ живой духовности, но если перевести фокус с них на общий фон, то перед нами предстает замерзшая, ледяная пустыня.
Представления об ослаблении монашества в России не оставались на уровне слов и образов. С 1860-х годов Святейший Синод предпринимал различные практические меры по преобразованию жизни в монастырях. Позже сами монашествующие вырабатывали программу преобразований на своих съездах, в том числе на первом Всероссийском съезде монашествующих 1909 года и на съездах 1917 года. Конкретные меры опирались в качестве образца на опыт вышеупомянутых знаменитых обителей. Принимались решения о постепенном переводе своекоштных (необщежительных) монастырей на общежительный устав, о распространении традиции старчества (в том числе о своеобразных стажировках монахов в тех обителях, где процветает старчество), просветительского служения иноков.
Революция 1917 года сильно изменила условия, в которых оказалось иночество, и добавила новых проблем. Еще до октябрьских событий и начала уничтожения Церкви большевиками монастыри стали одной из мишеней революции. В дневнике З.Н. Гиппиус запечатлена характерная сценка из послефевральской жизни – некая женщина просвещала слушателей: «Сама видела, написано: долой монахию. Всех, значит, монахов, по шапке»[3]. Начались разбойные нападения на обители, грабежи монастырского имущества, стихийные захваты земель крестьянами. Причем зачастую отнятые земли не обрабатывались, то есть в этом не было никакой корысти – чистая принципиальная враждебность.
Одновременно печальные явления стали происходить в самих обителях. Обострились конфликты между настоятелями и братией: сыпались жалобы местным архиереям, Святейшему Синоду, Временному правительству и даже Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, во многих обителях монахи устраивали забастовки, митинги, самовольно смещали настоятелей и т. п.
Важная черта революционных дней – бурная самоорганизация монашества, как и всей Церкви, освободившейся от государственной опеки. В 1917 году проводились многочисленные съезды монашествующих. В июле в Троице-Сергиевой Лавре один за другим состоялись сразу два всероссийских съезда: ученого монашества и представителей от монастырей. Планировался в конце июля и третий – всероссийский съезд представительниц женских монастырей, но он не состоялся из-за организационных проблем. Вскоре начался Поместный Собор, на котором среди прочих тематических отделов занял свое место отдел о монастырях и монашестве под председательством архиепископа Серафима (Чичагова). Туда вошли такие яркие представители черного духовенства, как архиепископ Антоний (Храповицкий), епископ Феодор (Поздеевский), архимандрит Исаакий (Бобраков), иеромонах Афанасий (Сахаров), иеромонах Алексий (Соловьев). В отделе был подготовлен большой проект определения «О монастырях и монашествующих», затрагивающего все основные стороны их жизни. После обсуждения на пленарных заседаниях Собора и некоторой корректировки 13 сентября 1918 года соборное определение было принято [4].
Революционные процессы наложили свой отпечаток на принимавшиеся на съездах 1917 года и на Соборе решения. Одним из главных требований момента был принцип выборности. Конечно, он не чужд иночеству: в частности, и до революции проводились выборы братией настоятелей в общежительных обителях. Но после февраля 1917 года стремление к выборности было резко усилено, так как это стало одним из революционно-демократических требований общества. В монашеском сообществе применение выборности начиналось с подбора делегатов на монастырские съезды. Наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кронид (Любимов) рассказывал о том, как проходили выборы делегатов на майский съезд монашествующих Московской епархии: «До момента сего царившая в обителях тишина, мир, братская любовь и спокойствие вдруг поколебались; все мгновенно зашумело, образовались партии, и обители превратились в злобные митинги, и восташа брат на брата до сего дне. А в одном из монастырей… делегатом… братия выбрала худшего инока. Я спросил иноков, что заставило их избрать заведомо столь порочного человека, и они, нисколько не стесняясь, ответили: “Он нам обещал на съезде говорить против начальников”» [5].
Монастырские съезды в своих постановлениях распространяли принцип выборности на все инстанции, начиная с выборов братией настоятелей и членов духовного собора обители и заканчивая выборами в Учредительное собрание, на которых монашествующие требовали для себя активного и пассивного избирательного права. Принцип выборности в разные монастырские инстанции был проведен и на Соборе, но, поскольку он отнюдь не гарантировал получение власти достойными, для него выработали противовес. Помимо избранных членов в те же инстанции адресно приглашались настоятели или наместники лавр и «наиболее выдающихся обителей», а также «опытные в духовной жизни иноки».
В условиях обострения социальных противоречий, враждебности, с которой монашествующие порой сталкивались со стороны белого духовенства и мирян, они стремились защищать свои интересы, обособляясь от других внутрицерковных групп. На съездах была разработана автономная система органов монастырского самоуправления (собраний и советов) на епархиальном и на всероссийском уровне. Эти органы составлялись из представителей монашества и подчинялись в епархии местному архиерею, а на центральном уровне – высшей церковной власти. Тем самым от управления монастырями устранялось белое духовенство и миряне. На Соборе велись жаркие споры о том, насколько канонично такое обособление, не попытка ли это создать «церковь в Церкви». И все же возобладало мнение сторонников монастырского самоуправления, делавших акцент на защите интересов монашествующих и на более компетентном принятии решений.
Одновременно процессы обособления происходили и внутри иночества. В частности, обретала четкие очертания более узкая группа – ученое монашество. Ее составляли люди, принимавшие постриг в духовных академиях, получавшие широкие административные возможности (из них часто выходили ректоры духовных школ и епископы) и, как правило, почти не жившие в монастырях. Но, несмотря на все своеобразие своего положения, с XVIII до начала XX века они формально не были отделены от остальных монашествующих. И только в 1917 году ученое монашество стало проводить свои особые съезды, разработало для себя проект Иноческого церковно-просветительного братства с председателем, специальными монастырями, учебными заведениями. В соборном определении «О монастырях и монашествующих» подчеркивается принципиальное единение ученых иноков со всем монашеством в силу единства цели жизни, но в то же время ученому монашеству посвящена отдельная глава, в которой оно названо особым послушанием, исполняемым в особых условиях.
Большое внимание в 1917 году было уделено женскому монашеству, которое с середины XIX века бурно развивалось и во многом обеспечило общий количественный рост русского монашества. Вдобавок именно после Февральской революции впервые в истории России было введено равноправие женщин с мужчинами. Под влиянием этих обстоятельств для монахинь были разработаны особые правила, учитывающие специфику женских обителей. Если до революции постриг для мужчин был ограничен тридцатью годами, а для женщин – сорока, то теперь возраст был уменьшен до двадцати пяти лет и выравнен для мужчин и женщин. Монахини получили свое представительство на съездах и на спроектированных на Соборе епархиальных монашеских собраниях. В частности, игумения Зачатьевского монастыря Мария (Коробка) вошла в президиум московского епархиального съезда монашествующих в мае 1917 года, став товарищем его председателя. В число членов Поместного Собора женщины попасть тогда не могли, однако ничто не мешало им участвовать в заседаниях соборных отделов в качестве приглашенных экспертов. На практике такие случаи наблюдались только в отделе о монастырях и монашестве: та же игумения Мария стала одной из четырех участниц соборных дискуссий.
Один из самых громких перед революцией споров по поводу монашества касался «служения Марфы» и «служения Марии» – нужно ли монахам ориентироваться в первую очередь на аскетический, созерцательный идеал, или на социальное служение (работу в школах, больницах, богадельнях и т. п.). Целый ряд деятелей Церкви предлагали организационно разделить монастыри на созерцательные и благотворительные. Однако в данном случае в 1917–1918 годах возобладало стремление к сохранению единства иночества: «служение Марфы» и «служение Марии» постарались совместить. В постановлениях монастырских съездов и Собора говорилось о важнейшем значении строгого уставного богослужения без сокращений, о необходимости распространения традиции старчества, общежительных принципов, о том, что главное дело настоятеля – духовное водительство и воспитание душ. Одновременно речь шла о важности благотворительной, просветительской, хозяйственной деятельности на пользу окрестному населению.
Определение Поместного Собора 1917–1918 годов «О монастырях и монашествующих» в силу обстоятельств, сложившихся после революции, не могло быть реализовано на практике. При этом до сих пор его нельзя считать утратившим силу, так как его пока не заменил новый аналогичный акт. Уже несколько лет обсуждается проект нового положения о монастырях и монашествующих, и, хотя он сильно отличается от определения 1918 года, в целом ряде тем преемственность можно проследить. В частности, в обоих текстах средоточием жизни общины названо богослужение; общежитие представлено как лучшая форма монашеского жительства; при определении настоятеля монастыря архиерей может назначить своего кандидата, сделать выбор в пользу кандидата, подготовленного прежним игуменом, или дать выбор братии; упоминается духовный собор как совещательный орган, созываемый настоятелем; предписывается собирать сведения о насельниках, исключенных из монастырей, чтобы не допускать их в другие обители; особо оговаривается, что хозяйственная, а также социальная, духовно-просветительская деятельность монашествующих не должна противоречить их молитвенному служению; все монастыри должны регистрироваться как юридические лица.
Решения, принятые столетие назад на съездах и на Соборе по монашескому вопросу, имеют большое историческое значение. Фактически в тот момент были подведены итоги двухвекового синодального периода, выявлены наиболее болезненные проблемы монашества и намечены пути их решения. Этот опыт может быть полезен и сейчас, так как многие проблемы остаются актуальными. Вместе с тем необходимо учитывать и то, что в решениях 1917 года отражался дух революционного времени с его противоречиями.
Запальский Г. М.
ИСТОЧНИКИ:
[1] Приходское чтение. 1910. № 6. С. 119–120.
[2] Федотов Г.П. Святые Древней Руси (X–XVII ст.). Париж, 1985. С. 235.
[3] Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2012. С. 74.
[4] Собрание определений и постановлений Священного Собора Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. М., 1994. Вып. 4. С. 31–43
[5] Деяния Священного Собора Православной Российской Церкви 1917–1918 гг. М., 2000. Т. 10. С. 7.
Комментарии
Отправить комментарий