Святитель Иоанн Златоуст: Письма диакониссе Олимпиаде. Письмо второе

Святитель Иоанн Златоуст

Письма диакониссе Олимпиаде

Письмо второе

Хотя и того письма, которое недавно пришло к твоей благопристойности, достаточно было, чтобы успокоить горесть твоей скорби, но так как властная сила уныния весьма изнурила тебя, то я счел необходимым к первому письму присоединить и второе, чтоб ты могла воспользоваться изобильным утешением и чтоб твое здоровье на будущее время не подвергалось опасности.

Итак, сюда! Я хочу рассеять пепел твоего уныния, прибегнув к другим средствам. Хотя я и думаю, что уныние из гнойной раны и опухоли превратилось в пепел, однако даже и при таких обстоятельствах не следует пренебрегать заботой о твоем здоровье, потому что и пепел, если тщательно не сдувать его, наносит вред самому лучшему из членов, мутя прозрачность глаза и расстраивая все зрение беспечного человека. Итак, чтобы не случилось того же и здесь, уничтожим старательно и остаток зла.

Но и ты восстань и протяни нам руку, потому что как обычно случается с телами больных, — уничтожается (всякая) польза для здоровья, если врачи будут исполнять свой долг, а те не станут выполнять требуемого от них, — так обыкновенно бывает и с душой. Чтобы этого не случилось, старайся же и ты с подобающей тебе рассудительностью содействовать нам со своей стороны, чтобы таким образом польза происходила с обеих сторон.

Но, может быть, ты скажешь: я желаю, но не могу, потому что не в состоянии удалить от себя густое и мрачное облако уныния, даже и при упорной настойчивости. Это только отговорка и предлог. Я знаю благородство твоего ума, знаю крепость твоей богобоязненной души, знаю обилие рассудительности, силу любомудрия, знаю, что тебе достаточно только приказать свирепеющему морю уныния, чтобы все сделалось спокойным. А чтоб это стало для тебя более легким, окажем и мы, со своей стороны, содействие.

Как же именно будешь ты в состоянии легко сделать это? С одной стороны, обдумывая все заключающееся в первом письме (потому что многое в нем сказано нами ввиду этого предмета), с другой — делая вместе с тем и то, что я теперь приказываю.

Что же именно? Когда услышишь, что одна из Церквей пала, а другая колеблется, третья заливается свирепыми волнами, иная претерпела другие непоправимые бедствия, одна взяла волка вместо пастыря, другая — морского разбойника вместо кормчего, третья — палача вместо врача, то хотя скорби, — потому что не должно переносить этого без боли, — но скорби так, чтобы печаль не переходила должных границ. В самом деле, если и в тех делах, в которых мы сами погрешаем и в которых должны дать отчет, излишняя скорбь не необходима и не безопасна, а, напротив, даже очень пагубна и вредна, то еще более излишнее и напрасное и, сверх того, сатанинское и пагубное для души дело — малодушествовать и сокрушаться о погрешностях других.

2. И чтобы знать тебе, что излишняя скорбь действительно дело сатаны, я расскажу тебе древнюю историю.

Один коринфский муж (1 Кор. 5), причастившийся святых вод и очищенный чрез Таинство крещения, получивший участие в страшной Трапезе и сделавшийся участником всех вообще наших Таинств (а многие говорят, что он занимал даже место учителя), после этого священного введения в общение Таинств, после того как был допущен ко всем неизреченным благам и занимал в Церкви первые ступени, согрешил тягчайшим грехом. Посмотрев нечестивыми глазами на жену своего отца, он не остановился на этой бесчестной похоти, но привел свое необузданное желание даже и в действие; и то, на что он отважился, было не только блуд, но и прелюбодеяние, а лучше сказать, дело гораздо более тяжкое, чем и прелюбодеяние. Поэтому и блаженный Павел, услышав (о преступлении) и будучи не в силах дать свойственное греху и надлежащее имя, иначе показал тяжесть этого беззакония, говоря так: отнюд слышится в вас блужение, и таково блужение, яковоже ни во языцех не именуется (1 Кор. 5, 1). Не сказал: и не терпимо, но: и не именуется, желая показать крайнюю степень этого беззакония. Он предает его диаволу, отлучает от всей Церкви и не дозволяет, чтобы он с кем-либо участвовал в общей трапезе. С таковым, говорит он, не следует и есть вместе (ст. 11). Наконец, проникается духом (ревности), требуя для грешника высшей меры наказания, воспользовавшись для этого в качестве палача сатаною, чтобы через этого последнего изнурить плоть преступника.

И, однако, тот самый Павел, который отсек грешника от Церкви, не позволил ему даже участвовать с кем-нибудь в общей трапезе, повелел всем плакать за него: и вы разгордесте, говорит, и не паче плакасте, да измется от среды вас содеявый дело сие (ст. 2), — отовсюду изгонял его, как какую-нибудь заразу, закрыл для него доступ во всякий дом, предал сатане, требовал для него столь великого наказания, — этот самый Павел, когда увидел, что он поражен скорбью и раскаялся в своем грехе, и что самими делами свидетельствует об отречении (от греха), и сам так опять изменился, что тем, кому предписал вышесказанное, дал затем противоположное приказание. В самом деле, сказавши: отсеките, отвергните, плачьте, и да возьмет его диавол, — что говорит он теперь? Утвердите к нему любовь, да не како многою скорбию пожерт будет таковый, и да необидимы будем от сатаны: не неразумеваем бо умышлений его (ст. 7, 8, 11). Видишь, как неумеренная скорбь является сатанинским делом и произведением его коварства; видишь, как и спасительное лекарство он делает вредоносным вследствие неумеренности? И действительно, оно становится вредоносным и предает ему (сатане) человека, когда он впадает в неумеренность. Вот почему Павел и говорил: да необидимы будем от сатаны.

Смысл его слов таков: овца покрылась множеством струпьев, была отчуждена от стада, отлучена от Церкви, но поправилась от болезни и сделалась овцой, какой была прежде (такова сила покаяния), наконец возвратилась в наше стадо; привлечем же ее к себе всецело, примем с распростертыми руками, обхватим, обнимем, введем в единение с нами самими, потому что если бы мы не захотели сделать этого, то значило бы, что диавол обманывает нас, захватывая не своего, но того, который сделался нашим, — захватывая по причине нашей беспечности, потопляя его в результате неумеренного уныния и, наконец, делая его своей собственностью. Поэтому-то апостол и присоединил: не неразумеваем бо умышлений его, так как диавол имеет обыкновение вовлекать неосторожных в обман, даже и при посредстве того, что часто приносит пользу, если это полезное получает не должное применение.

3. Если же Павел не дозволяет предаваться излишней печали даже и ввиду допущенного греха, — и притом греха столь тяжкого, — но спешит, торопится, делает все и заботится, чтобы уничтожить бремя уныния, называя неумеренность сатанинской, говоря, что она выгодна для диавола и есть дело его злости и бесчестных его намерений, — то как же не признак крайнего безумия и сумасшествия убиваться и скорбеть из-за того, в чем согрешили другие и за что другие же должны дать отчет, убиваться и скорбеть до такой степени, чтобы привлекать в свою душу неизреченный мрак, беспокойство, смущение, тревогу и невыразимую бурю?

Если же ты опять скажешь мне то же самое, что хотя и желаю, но не имею силы, то и я опять скажу тебе то же самое, что это — только предлог и отговорка, потому что я знаю силу твоей любомудрой души. А чтобы и иным способом сделать для тебя более легкими и сопротивление этому неуместному и пагубному унынию, и победу над ним, для этого опять исполняй, что я приказываю.

Когда услышишь, что кто-либо рассказывает об этой гибели, то быстро убегай от размышлений об этом, беги к мысли о том страшном дне и размышляй о страшном седалище, о Судье неподкупном, о реках огня, протекающих перед тем седалищем и шумящих сильнейшим пламенем, об изощренных мечах, жестоких наказаниях, о мучении, не имеющем конца, мраке беспросветном, тьме кромешной, черве смертоносном, узах неразрешимых, скрежете зубов и плаче неутешном, о зрелище вселенной, лучше же — зрелище той и другой твари, высшей и низшей. И силы небесныя, говорится, подвигнутся (Мф. 24, 29), потому что, хотя они и ничего не сознают за собой и не должны давать отчета, но, созерцая судимыми весь род человеческий и бесчисленные народы, предстоят там не без страха. Столь велик тогда будет страх.

Итак, помышляй об этом и о тех обличениях, спастись от которых не будет никакой возможности. Тот Судья не нуждается ни в обвинителях, ни в свидетелях, ни в доказательствах, ни в уликах, но все, как оно было сделано, объявляет публично и перед глазами согрешивших. Тогда не будет никого, кто явился бы и спас бы от наказания, (не помогут) ни отец, ни сын, ни дочь, ни мать, ни другой какой-либо родственник, ни сосед, ни друг, ни защитник, ни деньги, ни обилие богатства, ни величие власти; все это удалено, как пыль от ног, и один только подсудимый ожидает за свои дела или оправдательного или обвинительного приговора. Тогда никто не судится за то, в чем согрешил другой, и лишь за то, в чем погрешил каждый сам.

Итак, соединивши все это, приумножив страх и противопоставив его сатанинской и душевредной печали, стань таким образом против нее в боевом строю, в котором и показавшись только, ты будешь в состоянии рассеять и уничтожить ее — легче, чем паутину. В самом деле, печаль эта, кроме того, что суетна и бесполезна, еще и очень гибельна и вредна: а этот страх и необходим, и выгоден, и полезен, и соединен с большой прибылью.

Но я, впрочем, незаметно увлекся полетом слова и предложил неподходящее к тебе увещание. Ведь это для меня и для тех, которые, подобно мне, погружены во множество грехов, необходима эта речь, потому что она устрашает и возбуждает, а тебя, цветущую таким множеством добродетелей и коснувшуюся уже самого свода небес, она вовсе не может поражать страхом. Поэтому, беседуя с тобой, я обращусь к песни другого рода и стану ударять по другой струне, потому что этот страх не может поразить тебя, а если и поражает, то только в такой разве степени, в какой — и Ангелов.

Итак, перейдем к другому, а вместе с нашей речью перейди сюда и сама ты, а именно: помышляй о воздаяниях за свои добродетели, о блестящих наградах, о светлых венцах, о хороводе вместе с девами, о священных обителях, о небесном брачном чертоге, об уделе общем с Ангелами, о полном дерзновении и общении с Женихом, о том удивительном шествии с факелами, о благах, превосходящих и слово, и ум.

4. Не противоречь моим словам, если даже я и причислил тебя, прожившую во вдовстве, к хору тех святых дев. Ты часто слышала меня и наедине, и публично беседовавшего о том, как вообще определяется девство, и что никогда нельзя было бы воспрепятствовать тебе быть сопричисленной к хору тех дев, а лучше сказать — превзойти и их в значительной степени, тебе, которая проявила великое любомудрие и в остальных добродетелях. Вот почему и Павел, давая определение девства, назвал девой не ту, которая не знает брака и свободна от сожительства с мужем, но ту, которая «печется о Господних» (1 Кор. 7, 34). И Сам Христос, показывая, насколько важнее девства милостыня, скипетр которой ты сама крепко держишь и за которую давно стяжала себе венец, изгнал из того сонма половину дев, так как они вошли без этой добродетели; лучше же сказать потому, что не владели ею в достаточной степени, потому, что масло у них было, но не в достаточной мере; а тех, которые вошли без девства, но облечены были добродетелью милостыни, принял с великой честью, и называя их благословенными Отца, и призывая к Себе, даруя им участие в Царстве Своем, и провозглашая (об их добродетели) перед всей вселенной (Мф. 25), и в присутствии Ангелов и всей твари не отказался назвать их питавшими Его и оказавшими гостеприимство.

Этот блаженный голос и сама ты услышишь, тогда и в изобилии вкусишь эту награду. Если же только за милостыню такое великое воздаяние, такие венцы, такое отличие, такой почет и слава, то, если бы я перечислил и остальные твои добродетели, какой великой милости ты заслуживала бы, ты, которая должна бы в силу этого уже праздновать, радоваться и ликовать, и увенчивать себя, а между тем убиваешь себя печалью из-за того, что такой-то неистовствует, а такой-то низринулся с крутизны, и делаешь более легким нападение на твою святую душу для диавола, которого ты до сего дня непрестанно уничтожала.

В самом деле, что мог бы кто-нибудь сказать о твоем терпении, которое так разнообразно проявляется во множестве видов и образов? Какое слово, опять, будет у нас достаточно, каковы должны быть рассказы, если кто-нибудь стал бы перечислять твои страдания, начиная с детского возраста до настоящего времени, страдания от домашних, от чужих, от друзей, от врагов, от находящихся в родстве, от тех, кто ни в каких родственных отношениях не стоял, от обладающих могуществом, от людей простых, от начальников, от частных лиц, от принадлежащих к клиру? Ведь каждое из этих страданий, если бы кто стал излагать его, только само по себе в состоянии превратить рассказ о нем в целую историю. А если бы кто перешел к другим видам этой добродетели и стал повествовать о страданиях, причиненных тебе уже не со стороны других людей, а тобой же, то какой камень, какое железо, какой адамант он найдет не побежденным тобой?

В самом деле, получив такое хрупкое и нежное тело, выросшее во всякой роскоши, ты так преследовала его разнообразными страданиями, что оно находится теперь в положении нисколько не лучшем того, как если бы оно уже умерло, — в нем разгорелось такое множество болезней, что стали напрасны и искусство врачей, и сила лекарств, и всякие попечения, и ты всецело предалась непрерывным страданиям.

5. Если же кто-нибудь пожелал бы рассказать о твоей воздержанности и терпеливости, проявляющихся за обедом и во время ночей, то как много пришлось бы ему говорить? Впрочем, в отношении к тебе эти добродетели нельзя уже назвать ни воздержанием, ни терпеливостью; для них нам следует искать другое — гораздо более сильное название.

В самом деле, мы говорим, что тот воздержан и тверд, кто, обеспокоиваемый какой-либо страстью, одерживает верх над ней. Тебе же не над чем одерживать верх, потому что ты, с самого начала напавши на плоть, с большой стремительностью потушила ее страсти, не обуздав коня, но связав и повергнув на землю, и заставив его лежать неподвижно. И если ты тогда вполне овладела воздержанием, то теперь владеешь, наконец, бесстрастием. Страсть к роскоши не надоедает уже тебе, и ты не трудишься, чтобы преодолеть ее, но, раз навсегда истребив ее и сделав плоть свою недоступной для нее, ты приучила свой желудок вкушать пищи и питья лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть и не потерпеть за это наказания. Вот почему я и называю это не постом и не воздержанием, но чем-то иным, большим этого.

То же самое можно видеть и в твоем священном бодрствовании, — потому что, когда потушена была вышеупомянутая страсть, вместе с ней была потушена и страсть ко сну, так как сон питается пищей.

Ты уничтожила эту страсть и другим образом, сначала насилуя саму природу и проводя целые ночи без сна, а впоследствии, в силу постоянной привычки, возведя это и в степень природного свойства, до того, что как для других дело сообразное с природой — спать, так для тебя — бодрствовать.

Все это удивительно и изумительно уже и само по себе. Но если кто-нибудь обратит внимание на время, на то, что достигла ты этих добродетелей в незрелом возрасте, затем — на отсутствие людей, которые могли бы научить, и на множество соблазнов, а также и на то, что все это совершалось в душе, недавно вышедшей из нечестивого дома и только что обратившейся к Истине, и что все это претерпевало тело женское и притом, вследствие знатности и роскоши предков, тело нежное, — то какие моря чудес откроются перед ним, если он станет рассматривать все это в отдельности одно от другого?

Об остальном — смиренномудрии, любви и прочих добродетелях твоей святой души, не стану поэтому и упоминать. И в самом деле, только что я вспомнил об этих добродетелях и перечислил их, как ум мой заструился бесчисленными источниками и вынуждается сказать, хотя бы отчасти, о видах и этих добродетелей, подобно как и предшествующей, или лучше — только об их основаниях, потому что об этом надо было бы говорить без конца. Но чтобы не уклониться от того предмета, который я решился раскрыть, я не дозволю себе унестись в беспредельное море.

Если бы теперь не было у меня назначено с корнем исторгнуть у тебя уныние, то я с удовольствием занялся бы этими речами и поплыл бы по беспредельному морю, а лучше сказать — по морям, пролагая разнообразные пути каждой твоей добродетели, из которых всякий путь рождал бы опять море, и у меня была бы речь или о терпении, или о смиренномудрии и милостыне, разнообразно проявляющейся и распространившейся во все концы вселенной, или о любви, одерживающей верх над бесчисленными страстями, или о безмерном благоразумии, исполненном великой благодати и превосходящем природное естество. А если бы кто желал перечислить порожденные отсюда добродетели, то он стал бы делать то же самое, как если бы кто вздумал считать морские волны.

6. Поэтому, пробежав мимо беспредельных этих морей, я попытаюсь показать «льва по ногтю», сказавши несколько слов о твоем платье, об одеждах, облегающих тебя еле-еле — простых и безыскусственных. По-видимому эта добродетель меньше остальных; но если бы кто исследовал ее тщательно, то нашел бы, что она очень велика и требует души мудрой, презирающей все житейское и стремящейся к самому небу. Вот почему не только в Новом Завете, но даже и в Ветхом, когда Бог вел человеческий род как бы сокровенно — посредством пророчеств и образов, и когда нормы жизни устраивались более плотски, когда не было еще никакой речи о небесном, никакого указания на будущее, никакого намека на господствующее теперь любомудрие, когда законы евреев писались в очень грубой и плотской форме, в то еще время Бог строго запрещал проявляющуюся в одеждах страсть к украшениям, говоря через пророка: сия глаголет Господь на начальные дщери Сиони; понеже вознесошася дщери их, и ходиша высокою выею, и помаванием очес и ступанием ног, ризы влекущыя, и ногами купно играющыя. И смирит Господь начальный дщери Сиони, и открыет срамоту их, и отъимет славу риз их, и будет тебе вместо вони добрыя смрад, и вместо пояса ужем препояшешися, и вместо украшения, еже на главе твоей, плешь имети будеши дел твоих ради, и вместо ризы багряныя препояшешися вретищем (см.: Ис. 3, 16, 17, 18, 23), — это тебе будет вместо украшения.

Видишь, какой чрезвычайный гнев? Видишь, какое сильное наказание и мщение? Видишь, какой жестокий плен? Отсюда догадывайся о величине греха, потому что Человеколюбец никогда не наслал бы столь тяжкого наказания, если бы грех, навлекавший его, не был еще более тяжким.

Если же грех велик, то очевидно, что и добродетель, которая ему противостоит, весьма велика. Поэтому-то и Павел, беседуя с женщинами, любящими мирскую жизнь, не только отклоняет их от ношения золотых украшений, но не дозволяет облекаться и в дорогие одежды. Он знал, знал ясно, что это опасная и труднопреодолимая болезнь души, болезнь, которая служит величайшим доказательством растленного ума и для борьбы с которой нужен ум очень мудрый, что и доказывают не только женщины, следующие обыкновенному образу жизни и вступившие в брак с мужьями, из каковых ни одна без труда не оказалась послушной этому совету, но и такие женщины, которые, по-видимому, были мудры и получили в удел принадлежать к сонму дев. Многие из таких женщин, приступив к борьбе с властной силой природы и в чистоте совершая путь девства, подражая в этом ангельскому образу жизни и в смертном теле показывая зачатки воскресения, потому что в том веке, говорит Христос, ни женятся, ни посягают (Лк. 2, 35), — соревнуя бесплотным силам, и в тленном теле споря с нетлением, и, — что для многих даже и слышать трудно, — самими делами счастливо выполняя это: отталкивая от себя похоть, как бы бешеную и постоянно нападающую собаку, успокаивая свирепеющее море и спокойно плывя среди диких волн, счастливо несясь с попутным ветром по взволнованному морю, стоя в печи естественной страсти и не будучи сжигаемы, но попирая эти угли, как грязь, — многие и из таких дев были постыдно и плачевно пленены этой страстью и, превозмогши большее, были покорены этим пороком.

7. Действительно, девство — столь великое дело и требует такого великого труда, что Христос, сойдя с неба для того, чтобы сделать людей Ангелами и здесь насадить вышний образ жизни, не решился даже и при такой цели предписать его и возвести в степень закона, и несмотря на то, что дал закон и умирать (что могло бы быть тяжелее этого?), постоянно распинать себя и благодетельствовать врагам, девства, тем не менее, не узаконил, а предоставил на добровольный выбор слушателей, сказав: могий вместити, да вместит (Мф. 19, 12).

Велико, действительно, бремя этого дела, трудность этих подвигов и пот от этих состязаний, равно как и место этой добродетели весьма обрывисто. Это доказывают и те, которые процветали многими добродетелями в Ветхом Завете. Так, даже тот великий Моисей, глава пророков, преискренний друг Божий, насладившийся таким дерзновением, что мог исторгнуть от ниспосланного Богом поражения шестьсот тысяч подлежавших наказанию, — этот столь великий и славный муж, несмотря на то, что приказал морю и разделил воды, расторгнул скалы, изменил воздух, воду нильскую превратил в кровь, воздвиг против фараона полчища жаб и саранчи, изменил всю тварь, показал другие бесчисленные чудеса и представил много примеров добродетели, — а он блистал и тем и другим, — даже и он был не в силах посмотреть на эти состязания, но нуждался в браке, сожительстве с женой и проистекающей отсюда безопасности, даже и он не отважился пуститься в море девства, боясь несущихся оттуда волн.

Равным образом и патриарх, приносивший в жертву сына, был в состоянии преодолеть властнейшее чувство природы и мог убить сына, и притом сына Исаака в самом цветущем возрасте, в самую лучшую пору юности, единородного, дорогого, данного вопреки всякой надежде, сына, который был единственной его опорой, и притом во время глубокой старости, сына, украшенного многими добродетелями, — и его-то он был в состоянии возвести на гору, намереваясь совершить свое дело, построил жертвенник, сложил дрова, положил жертву, взял нож и вонзил его в гортань сына (Быт. 22). И в самом деле он вонзил, и этот адамант обагрился кровью, а лучше сказать — и адаманта твердейший, так как тот владеет твердостью по природе, а этот подражал естественной твердости через свою мудрость, проистекавшую из доброй его воли, и проявил своими делами бесстрастие Ангелов. И все же, оказавшись в состоянии довести до конца столь великое и прекрасное состязание, выступив из границ самой природы, он не отважился приступить к подвигам девства, но убоялся и сам этих опасностей, и предпочел покой, какой дает брак.

8. Если угодно, к упомянутым лицам присоединю и Иова, праведного, любящего истину, благочестивого, воздерживающегося от всякого дурного дела (Иов. 1, 1). Этот Иов сокрушил уста диавола, ударяемый, не ударяя, он опустошил весь его колчан, и, постоянно поражаемый от него стрелами, он выдержал всякий вид искушений, и каждый — с совершенным превосходством. В самом деле, что в жизни кажется печальным и в действительности является таковым? Это, по преимуществу — бедность, болезнь, потеря детей, восстание врагов, неблагодарность друзей, голод, постоянные страдания плоти, обиды, клевета и стяжание дурного о себе мнения. Все это излилось на одно тело и было приготовлено против одной души; и что было еще тяжелее — все это налегло на человека, не приготовленного к тому.

Этими словами я хочу сказать следующее: тот, кто родился от бедняков и воспитался в такого же рода доме, легко может перенести тяжесть бедности, так как он упражнялся в перенесении ее и привык к ней; тот же, кто обладает великим имуществом и изобилует богатством, а потом сразу подвергается изменению своей участи на противоположную ей, не может легко перенести перемены, потому что она, приключившись внезапно, человеку неопытному кажется более тяжелой. Опять, человек незнатный и родившийся от незнатных же родителей, живущий в постоянном пренебрежении со стороны других, был бы не особенно смущен, если бы его стали злословить и оскорблять; но тот, кто пользовался великой славой, кого все охраняли, кто был на устах у всех и о ком повсюду громко говорили, (такой человек) ниспав в бесславие и ничтожество, испытал бы то же самое, что и человек, который из богатого вдруг сделался бедным.

Равным образом, опять, человек, лишившийся детей, даже если бы он лишился всех их, но не в одно и то же время, имеет утешение за умерших в остающихся, и когда горе, вызванное смертью первых, прекратится, то, если со временем присоединится и смерть еще следующего, это горе для него бывает уже более тихим, потому что оно приходит не тогда, когда рана свежая, но когда она уже успокоилась и исчезла, что, конечно, не мало убавляет скорби.

Иов увидел, что весь сонм похищен у него в один миг, и притом горчайшим родом смерти. В самом деле, смерть была и насильственная, и безвременная, даже время и место не мало увеличивали скорбь, потому что смерть произошла во время пира и в доме, открытом для гостей, так что дом этот для них сделался могилой.

Что мог бы кто-нибудь сказать о том необыкновенном, неподдающемся объяснению, голоде, голоде добровольном и невольном? Не знаю, как мне назвать его, потому что не нахожу и имени, которое можно бы приложить к этому виду неожиданно обрушившегося несчастья. И в самом деле, он воздерживался от находившейся перед ним трапезы и не касался лежавшей перед его глазами пищи, потому что зловоние от бывших на теле ран, встречаясь с желанием пищи, уничтожало это желание, и саму трапезу делало отвратительной. Указывая на это, он говорит: смрад бо зрю брашна моя (Иов. 6, 7). Сила голода заставляла его касаться предлежавших яств, но невероятное зловоние, исходившее от тела, преодолевало силу голода.

Вот почему я и сказал, что не знаю, как его назвать. Добровольным? Но он желал вкусить предлежавших яств. Невольным? Но пища была налицо, и никто не препятствовал вкушать ее. Как мог бы я рассказать о муках, потоках червей, о стекавшем гное, об упреках от друзей, презрении от слуг? Слуги мои, говорит, не пощадили меня от оплеваний лица (Иов. 30, 10). А об оскорблявших, нападавших на него? Ихже, говорит он, не вменях достойными псов моих стад, эти теперь напали на меня, и дают наставления мне люди ничтожные (Иов. 30, 1). Тяжело и на самом деле.

Сказать ли мне о главнейшем из бедствий, о вершине несчастья, наиболее давившей его? Буря смятений, бывших в его рассудке, — вот что больше всего невыносимо давило его, и чистая совесть его более всего превращала это во внутреннюю бурю, помрачала рассудок и приводила в замешательство кормчего. В самом деле, люди, сознающие за собой много грехов, если и потерпят какое-нибудь несчастье, по крайней мере, могут найти причину происходящего, взвешивая свои грехи и таким образом устраняя смущение, рождающееся от неизвестности. Опять, если что-нибудь подобное испытают люди, не сознающие за собой ничего, но украшенные добродетелями, то, зная учение о воскресении и помышляя о будущих воздаяниях, знают, что приключающаяся им борьба служит основанием и для бесчисленных венцов. Этот же, и будучи праведным, и ничего не зная о воскресении, больше всего обуреваем был сомнением, не зная причины того, что испытывал, и мучился незнанием ее более, чем червями и страданиями.

И чтобы ты поняла, что это так, обрати внимание на следующее: когда человеколюбивый Бог счел Иова достойным того, чтобы сказать ему причину этой борьбы, сказать, что все это допущено затем, чтобы обнаружилась его праведность, то он так ожил духом, как будто бы не испытал ни одной из тех печалей, что он и выразил в произнесенных им тогда словах.

И все-таки, несмотря на то, что он страдал, прежде чем понял причину, он мужественно переносил страдания, и после потери всего произнес те удивительные слова: Господь даде, Господь отъят: яко Господеви изволися, тако и бысть: буди имя Господне благословенно во веки (Иов. 1, 21).

9. Но под влиянием любви к этому мужу я, кажется, ушел очень далеко от предложенного для рассуждения предмета: поэтому, присоединив еще несколько слов, я снова займусь тем, что мною раньше предложено.

Итак, этот столь великий и славный муж, поправший столько законов природы, — даже и он не осмелился устремиться на это состязание, а насладился и жизнью с женой и сделался отцом многих детей. Столь велика трудность девства, так высоки и велики соединенные с ним подвиги и тяжелы труды, и требуют для себя большой твердости духа.

И все же многие из приступивших к этому подвигу не побороли страсти к щегольству в одеждах, но были пленены и покорены ею более, чем даже мирские женщины. Не говори мне того, что они не носят на себе золота, не одеваются в шелковые и шитые золотом платья и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Что всего тяжелее и что особенно ясно обнаруживает их болезнь и властную силу страсти, это то, что они всеми мерами старались и силились посредством простых своих одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья, и таким образом казаться более них прелестными, занимаясь, как сами они думали, безразличным делом, а как показывает сущность дела, гибельным и вредным, и ведущим в глубокую пропасть.

Вот почему тысячами уст должно провозглашать о тебе, по той именно причине, что с чем бороться оказалось трудным для дев, то оказалось так не трудно и легко для живущей во вдовстве, как и показано на опыте. В самом деле, не невыразимой только простоте одеяния, превосходящей простоту одежд и самих нищих, дивлюсь я, но в особенности отсутствию всякой изысканности и искусственности в одежде, обуви, походке, а это все — краски добродетели, извне живописующие таящуюся в душе мудрость. Одеяние мужа, говорится, и смех зубов, и стоны человека возвестят, яже о нем (Сир. 19, 27).

В самом деле, если бы ты со всей решительностью не низвергла долу и не попрала земных размышлений о блеске этой жизни, то ты и не обнаружила бы в такой степени презрения к ним, не победила бы и не отогнала бы с такой силой этого тягчайшего греха.

Никто да не обвиняет меня в излишней резкости слова, если я назвал этот грех тягчайшим. Если этот грех и на мирских еврейских женщин, и в то еще время, навлек столь великое наказание, то какое могут получить извинение те, которые должны иметь жительство на небесах и подражать ангельской жизни, которые проводят жизнь в благодати, если они отваживаются на то же самое еще в гораздо большей мере?

В самом деле, когда увидишь, как дева нежится в одеждах, влечет платье по земле, за что пророк произнес обвинение, ступает гордой поступью, и голосом, и глазами, и одеждой готовит губительную чашу для взирающих на нее бесстыдными глазами, более и более роет ямы для проходящих мимо и отсюда расставляет силки, то как ты назовешь ее после этого девой, а не причислишь ее к женщинам-блудницам? Не столько действительно последние обольщают, сколько первые, отовсюду распростирающие крылья удовольствия.

Вот почему ублажаем тебя, вот почему удивляемся тебе, так как ты, освободившись от всего этого, и здесь показала образец умерщвления, не наряжаясь, но обнаруживая юношескую отвагу, не украшаясь, но вооружаясь на борьбу.

10. Теперь, когда мы показали «льва по ногтю», да и то отчасти (потому что я не раскрыл вполне и этой твоей добродетели, боясь, как я раньше сказал, войти в беспредельные моря остальных твоих добродетелей, — впрочем, мы теперь и не ставили себе цели сказать похвалу твоей святой душе, а старались приготовить лекарство утешения), снова повторим сказанное прежде.

А что мы прежде сказали? Перестав размышлять о том, почему тот согрешил и почему другой впал в ошибку, помышляй постоянно о подвигах твоей выносливости в трудах, твоего терпения, поста, молитв, священных всенощных бодрствований, воздержания, милостыни, страннолюбия, разнообразных трудных и частых испытаний. Помышляй, как с первого возраста до настоящего дня ты непрестанно питала алчущего Христа, поила жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному. Имей в мыслях море твоей любви, которое ты открыла до такой степени, что оно с большой стремительностью достигает самих границ вселенной, потому что не только твой дом открыт для всякого пришедшего, но и повсюду на земле и на море многие воспользовались твоей щедростью, благодаря твоему гостеприимству. Объединив все это, наслаждайся и увеселяйся надеждой на будущие венцы и награды.

Если же желаешь увидеть наказанными этих беззаконников, питающихся кровью и совершивших гораздо еще более тяжкие преступления, то увидишь тогда и это, подобно тому как и Лазарь видел горящего в пламени богача (Лк. 16, 2, 3), потому что хотя вследствие различия их жизни им было назначено и различное место, и пропасть разделяла их, и один был на лоне Авраама, другой в огне невыносимом, все же Лазарь и увидел его, и услышал его голос, и отвечал. Это тогда будет и с тобой.

Если, в самом деле, презревший и одного человека терпит такие наказания и если, опять, соблазнившему и одного лучше повесить себе мельничный жернов на шею и броситься в море (Мф. 18, 6), то соблазнившие такую великую часть вселенной, истребившие столько Церквей, наполнившие все смятением и замешательством, превзошедшие даже разбойников и варваров жестокостью и бесчеловечием и приведенные в такое крайнее неистовство их вождем-диаволом и содействующими ему демонами, что сделали смешным и для иудеев, и для эллинов то страшное учение, полное святости и достойное Давшего его, потопившие бесчисленные души и причинившие во всей вселенной бесчисленные кораблекрушения, зажегшие столь великий костер, рассекшие тело Христа и члены Его рассеявшие во многих местах, — говорит ведь апостол: вы есте тело Христово и уди от части (1 Кор. 12, 27), — впрочем, зачем я стараюсь изобразить их безумие, для разъяснения которого слово бессильно, — так какому наказанию, думаешь ты, подвергнутся эти губители и кровопийцы?

Если не напитавшие алчущего Христа присуждаются с диаволом к неугасимому огню, то подумай, какое наказание потерпят люди, предавшие голоду сонмы монахов и дев, обнажившие одетых, не только не принявшие гостеприимно странников, но даже и выгнавшие их, не только не посетившие больных, но измучившие их еще более, не только не обращавшие внимания на связанных, но и устраивавшие, чтобы были ввергнуты в темницу и разрешенные от уз.

И вот, ты увидишь тогда, как они будут гореть в пламени, будут сожигаемы, связаны, как будут скрежетать зубами, вопить, наконец, напрасно плакать и бесполезно и без выгоды для себя раскаиваться, подобно тому, как тот богач. И они, в свою очередь, увидят тебя, увенчанную в том блаженном уделе, ликующую вместе с Ангелами, соцарствующую Христу, и сильно будут призывать на помощь и плакать, раскаиваться в тех обидах, какие они причинили, принося к тебе мольбу, вспоминая о твоем сострадании и человеколюбии, — и ничего уже для них более не будет.

11. Итак, помышляй и постоянно напоминай обо всем этом своей душе, и ты будешь в состоянии рассеять этот пепел. А так как есть еще, как мне думается, и нечто другое, что заставляет тебя сильно страдать, то приготовим и для этого размышления лекарство через то, что сказано и что теперь скажем. В самом деле, я думаю, что ты страдаешь не только по указанным причинам, но и вследствие того, что разлучена с нашим ничтожеством, думаю, что об этом ты постоянно плачешь и всем говоришь: не слышим того языка, не наслаждаемся учением, к которому привыкли, и томимся голодом, и чем Бог угрожал некогда евреям, теперь терпим мы — не алкание хлеба и не жажду воды, но голод Божественного учения (Ам. 8, 11).

Что же мы на это скажем? А то, что тебе вполне возможно и при нашем отсутствии беседовать с нами письмами. И мы будем прилагать старание, всякий раз как встретимся с доставителями писем, постоянно посылать тебе частые и длинные письма.

Если же ты желаешь слышать наше учение в живой речи, то, может быть, и это случится, и ты опять увидишь нас, а вернее — не может быть, а нисколько не сомневайся в этом. Напомним тебе, что мы сказали это не необдуманно и не с целью обмануть тебя и ввести в заблуждение, но ты услышишь и от живого голоса то, что теперь узнаешь через письма.

Если же ожидание печалит тебя, то пойми, что и оно для тебя не бесполезно, а принесет тебе великую награду, если ты будешь мужественна, не станешь произносить ни одного горького слова, а будешь и за это прославлять Бога, что ты действительно постоянно и делаешь.

Перенести разлуку с любимой душой — это подвиг не малый, для него нужны и очень мужественная душа, и любомудрый ум. Кто это говорит? Если кто умеет любить искренно, если кто знает силу любви, тот знает, что я говорю.

Но, чтобы нам не блуждать в поисках искренно любящих (а действительно, это — редкое явление), поспешим к блаженному Павлу, и тот скажет нам, как велик этот подвиг и сколь великой души требует он для себя. В самом деле, этот Павел, совлекший с себя плоть и сложивший тело, обходивший вселенную почти обнаженной душой, изгнавший из духа всякую страсть, подражавший бесстрастию бестелесных сил, обитавший на земле, как бы на небе, стоявший вверху с Херувимами, участвовавший с ними в той таинственной песни, хотя и переносил без труда все остальное, как бы страдая в чужом теле, — и тюрьмы, и узы, и изгнания, и бичевания, и угрозы, и смерть, и побиение камнями, и погружение в море, и все виды наказания, — но, разлученный с одной любимой им душой, он так был расстроен и смущен, что тотчас и ушел из города, в котором ожидал увидеть любимого человека и не нашел его. И об этом вместе с ним знает Троада, оставленная им по этой причине, так как она тогда не могла показать ему того, кого он любил. Пришед, говорит он, в Троаду во благовестие Христово и двери отверзене ми бывшей о Господе, не имех покоя духу моему, не обретшу ми Тита брата моего, но отрекся им, изыдох в Македонию (2 Кор. 12, 12–13).

Что это, о Павел? Заключенный в колодки, живя в тюрьме, имея отпечатлевшиеся следы бичеваний, с текущей по спине кровью, ты вводил в Таинства, крестил, приносил жертву и не пренебрег даже и одним человеком, который должен был получить спасение; а придя в Троаду и видя, что нива расчищена и готова принять семена, что рыбная тоня наполнена и доставляет тебе большую легкость, ты выбросил из рук такую прибыль, и несмотря на то, что по этой причине ты и пришел (пришед, говорит, в Троаду во благовестие, т. е. ради Евангелия), и никто не оказывал тебе противодействия (двери, говорит, отверзене ми бывшей), ты, однако, тотчас ушел?

Да, говорит, потому что я был одержим силой уныния, потому что мой дух очень смущало отсутствие Тита, и печаль так овладела и осилила меня, что принудила сделать это. А что, действительно, он испытал это вследствие уныния, о том нам нет нужды заключать по каким-нибудь догадкам; мы можем заключать и узнать это от самого же Павла, так как он, указав причину своего удаления, сказал: не имех покоя духу моему, не обретшу ми Тита... но отрекся им, изыдох.

12. Видишь, какой величайший подвиг — быть в состоянии спокойно перенести разлуку с любимым человеком, и как горестно и печально это дело, как оно требует для себя души возвышенной и мужественной? Этот подвиг совершаешь и ты сама. Но чем более велик подвиг, тем больше и венец, и блистательнее награды. Да будет тебе это утешением в ожидании, равно как и то, что мы опять во всяком случае увидим тебя, изобилующую наградой за этот подвиг, увенчиваемую и осыпаемую славнейшими похвалами.

В самом деле, для любящих недостаточно одного лишь соединения друг с другом душой, они не довольствуются этим для утешения себя, а нуждаются и в телесном присутствии друг подле друга; и если это не приходит, то исчезает немалая доля радости.

Что действительно так, мы узнаем, если опять придем к питомцу любви. Посылая письмо македонянам, он так говорил: мы же, братие, осиротевше от вас ко времени часа, лицем, а не сердцем, лишше тщахомся лице ваше видети многим желанием хотехом прийти к вам, аз убо Павел единою и дважды, и возбрани нам сатана. Темже уже не терпяще, благоволихом остатися во Афинех едини, и послахом Тимофеа (1 Сол. 2, 17, 18; 3, 1, 2).

О, какая сила заключается в каждом выражении! Хранящееся в его душе пламя любви он показывает с большой ясностью. В самом деле, не сказал: будучи разлучены с вами, или: будучи отделены от вас, или: расставшись, или: будучи в отсутствии, но — осиротевше от вас. Он отыскал выражение достаточно сильное, чтобы показать страдание его души. Хотя для всех он сам был в качестве отца, но говорит словами осиротелых детей, в незрелом возрасте лишившихся своего родителя, желая показать крайнюю степень своей печали.

Действительно, нет ничего горестнее преждевременного сиротства, когда возраст не может помочь сиротам ни в каком деле, и нет людей, которые бы искренно позаботились о них, (а наоборот) является внезапно множество готовых напасть и имеющих против них злые замыслы, когда сироты как агнцы бывают поставлены в середину волков, которые отовсюду терзают их и наносят удары. Никто не может изобразить словом величину этого несчастья. Вот почему и Павел, отыскивая повсюду слово, которое могло бы выразить как одиночество, так и тяжелое несчастье, употребил это выражение, чтобы показать то, что он терпел в разлуке с любимыми.

Дальше он опять усиливает его непосредственно следующими за ним словами. Осиротевше, говорит он, не на (долгое) время, но ко времени часа, и будучи разлучены не мыслью, но одним только лицем, мы даже и при таких обстоятельствах не переносим происходящей от этой разлуки скорби; хотя мы и имеем достаточное утешение в том, что соединены душой, что вы находитесь в нашем сердце, что мы видели вас вчера и третьего дня, однако все это не избавляет нас от уныния.

Чего же ты хочешь и желаешь, скажи мне, и желаешь так сильно? Видеть самое лицо их. Лишше, говорит, тщахомся лице ваше видети. Что говоришь ты, высокий и великий муж? Ты, который имеешь мир распятым в себе и сам распят миру, ты, который освободился от всего плотского, стал почти бестелесным, — до такой степени сделался плененным любовью, что спустился в бренную, сотворенную из земли и чувственную плоть? Да, говорит, и я не стыжусь своих слов, но еще и горжусь, и ищу этого потому, что имею изобилующую во мне любовь — мать благ.

И не просто телесного присутствия ищет он, но более всего желает увидеть их лицо. Лишше, говорит, тщахомся лице ваше видети. Итак, скажи мне, ты стремишься увидеть их очи и желаешь созерцания их лица? Даже и очень, говорит он, так как здесь место собрания органов чувств. Обнаженная от тела душа, сама по себе сблизившись с другой душой, не будет в состоянии ни сказать чего-либо, ни услышать, а если я буду пользоваться телесным присутствием, то и скажу что-либо, и услышу от любимых. Поэтому я желаю увидеть ваше лицо: там есть и язык, который издает звук и сообщает вам о происходящем внутри нас, и слух, который воспринимает слова, и глаза, живописующие душевные движения, так что при посредстве их можно лучше насладиться беседой с любимой душой.

13. И чтобы ты поняла, как он пламенеет желанием этого созерцания, обрати внимание на следующее. Сказав: лишше тщахомся, он не удовольствовался этим выражением, но прибавил: многим желанием (1 Сол. 2, 17). Потом не перенося того, чтобы его смешивали с прочими, но показывая, что он любит сильнее прочих, словами: лишше тщахомся и хотехом прийти к вам (1 Сол. 2, 18) он отделил себя от остальных и, поставив только себя одного, прибавил: аз убо Павел единою и дважды, чем и показал, что он старался больше остальных.

Затем, так как ему не удалось (прийти к солунянам), он не довольствуется письмами, но посылает своего спутника Тимофея, который должен был быть для него вместо писем, почему и прибавляет: темже уже не терпяще.

Какое опять благородство в выражении! Какая сила изречения, показывающая неудержимую и нестерпимую его любовь! И подобно тому как кто-нибудь, будучи сжигаем огнем и стараясь найти какое-нибудь облегчение от пламени, употребляет все средства, так и он, пламенея, задыхаясь и сгорая любовью, придумывал, насколько ему позволяли обстоятельства, возможное утешение. Уже, говорит, не терпяще, послахом Тимофеа служителя Евангелия, и споспешника нашего (1 Сол. 3, 1, 2), отделивши самый необходимый член нашего собрания и променяв печаль на печаль. А что он не легко переносил отсутствие и Тимофея, а избрал себе эту великую печаль из-за них, это он показал словами: благоволихом остатися едини.

О, душа, совершенно претворившаяся в саму любовь! Как только был разлучен с одним только братом, уже говорит, что сделался одиноким, и это тогда, когда имел с собой многих других.

Вот об этом постоянно заботься и сама, и чем это дело для тебя мучительнее, тем более считай его полезным, если переносишь с благодарностью. Ведь не только наносимые телу удары, но и страдание души приносит неизреченные венцы, и душевное страдание даже больше, чем телесное, если поражаемые переносят с благодарностью. Подобно тому как если бы ты мужественно переносила терзания и бичевания тела, прославляя за это Бога, то получила бы большое вознаграждение, так точно и за эти страдания души ожидай теперь великих воздаяний. Ожидай же и того, что, во всяком случае, ты опять увидишь нас, освободишься от этой скорби и получишь происходящую из печали большую прибыль, и тогда, и теперь. Этого достаточно тебе для утешения, лучше же не тебе только, но и кому угодно, хотя бы то был безумный и имел каменную душу. А где столь великое благоразумие, где такое богатство богобоязненности и высота мудрости, и душа, презревшая блеск житейских благ, там легче и уход за болезнью. Покажи же и в этом твою любовь к нам, покажи, что мы и через письма имеем у тебя большую силу и именно такую же, какую имели при личном присутствии.

А ясно ты покажешь это, если мы узнаем, что наши письма принесли тебе некоторую пользу, лучше же — не только некоторую пользу, но и такую именно, какой мы желаем. А желаем мы, чтобы ты теперь пребывала в той же самой радости, в какой мы видели тебя, живя там. И если мы узнаем это, то и сами будем наслаждаться немалым утешением в том одиночестве, в каком мы находимся. Поэтому, если желаешь и нам сообщить хорошее расположение духа (а я знаю, что желаешь и даже весьма озабочена этим), то покажи, что удалила весь сор уныния и что живешь спокойно, и дай нам эту награду за наше к тебе благожелание и любовь, а ты знаешь, ясно знаешь, что опять ободришь наш дух, если счастливо совершишь это и согласно с истиной известишь нас об этом письмом.

Источник